Если революционное движение развёртывается постепенно, как в 1905 г., а власти оказываются бессильны ему противостоять, тогда навстречу ему также постепенно из толщи народа поднимается контрреволюционное движение (примером чему было черносотенство). Но если политический переворот совершается почти в одночасье, а монархические организации, как было в 1917 г., находятся в глубоком кризисе?.. Отсутствие структурированного монархического движения и дискредитация династии в печати и методом сплетен сделали в феврале — марте 1917 г. своё дело. Страна могла только принять совершившийся переворот. Но это не означало, что страна согласна с объяснением этого переворота, преподнесённым ей столичной прессой и политиками, ставшими у власти!
Ещё раз повторю: для массы рядовых солдат, рабочих, крестьян между вполне естественным недовольством тем, как режим монархии управляет страной и ведёт войну, и намерением эту монархию свергнуть — большая пропасть. Возможно, даже питерские рабочие и солдаты гарнизона, активно участвовавшие в событиях, не сразу осознали, что именно они совершили. А придя в себя после пятидневного сражения с полицией и жандармами, поняли: власть взяли самые удачливые или самые нахрапистые, народу снова — шиш. Однако эти новые у власти уже не обладают такой силой, как старый режим. Значит, с ними вполне можно разговаривать языком ультиматумов и добиваться своего силой. Чем мы хуже тех, кто сумел в эти шальные дни встать у руля власти?
Освящённая многовековой традицией привычная старая власть, повиновение которой наполняло смыслом жертвы на фронте, сгинула. Во имя кого или чего теперь проливать кровь? Во имя Отечества? А как быть, если испокон веков Отечество не мыслилось вне сочетания с царём? К Отечественной войне призывал царь. Раз царя нет — выходит, должен был измениться характер войны? Кто они, люди, составившие Временное правительство? Жертвовать собой за Отечество — значит, жертвовать собой ради них, тех, кто заняли место царя и говорят теперь о нём плохо? А сами-то они каковы? Что они дали народу?
Это были естественные сомнения простого солдата. Да для любого человека, какого бы уровня образования и культуры он ни был, понятие Отечества неотделимо от представления о власти во главе оного! Всегда и во все времена люди сообразуют верность Отечеству с верностью властям, им правящим. Власть должна уметь создать вокруг себя ореол, который побудит человека повиноваться ей за совесть. Особенно это необходимо во время войны, когда повиновение властям подразумевает собой жертвование собственной жизнью. В противном случае неизбежен обратный эффект: правители будут рассматриваться как недостойные, как позорящие Отечество, именем которого они прикрываются. И лояльность им будет расцениваться уже как не имеющая ничего общего с патриотизмом. Свержение же их станет интуитивно восприниматься как национальный долг.
Здесь нет никакого отвержения патриотического чувства. Просто патриотизм, как осознание принадлежности к единому «мы», в этом случае будет носить характер противопоставления не только внешнему миру, но и той части своей нации, которая не вписывается в это ценностное «мы». Причём второе противопоставление в какой-то момент актуализируется как наиболее значимое. И для такой переоценки ценностей совершенно не нужно никакой пропаганды. Достаточно одной лишь политики властей, которая будет формировать общественное сознание «от противного». Указанный процесс и происходил в толще русского народа неравномерно, но неуклонно после Февраля 1917 г.
Поэтому между объективным характером войны, начавшейся в 1914 г., как Отечественной, и массовым стихийным движением русского народа за мир в 1917 г., нет коренного противоречия. Никуда не делось и патриотическое чувство масс. Просто в непривычных политических условиях оно оказалось в какой-то степени дезориентированным. А обострение социальных противоречий и отсутствие сдерживающих скреп в виде традиционной власти выдвинуло на первый план такую составляющую патриотического сознания, как чувство внутреннего врага. Выдвинуло настолько, что внешний враг стал представляться даже менее опасным, чем враг внутренний.
Ясно, что понять и принять описанное явление сложнее, чем скопом обвинить десятки миллионов русских рабочих и крестьян 1917 г. в «предательстве национальных интересов». Уже сама эта формулировка абсурдна: получается, что большинство нации предало свои собственные интересы?! Ещё труднее для многих будет принять такой факт, что внешний враг раньше всего перестал представляться опасным тому меньшинству нации, которое в 1917 г. на каждом углу не переставая вещало про свой патриотизм и костерило на чём свет стоит большевиков как «предателей Отечества». Как мы явственно увидим из дальнейшего, этой части населения было свойственно восприятие большинства русского народа как врага, более страшного для России (ее России!), чем немцы.
Армия в шоке
«Войска были ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слёзы»
[110] — так описывает восприятие Февральской революции на фронте будущий вождь Белого движения, а тогда всего лишь командир 8-го армейского корпуса Антон Деникин. Примерно так же, по свидетельствам очевидцев, полки русской гвардии больше ста лет назад восприняли весть о смерти «от удара» государя Павла I…
Но не везде в вооружённых силах смена власти прошла так спокойно. Убийства «старорежимных» командиров, наиболее одиозных в глазах массы рядовых, начались в февральско-мартовские дни 1917 г. Так, в Кронштадте были убиты командующий Балтийским флотом вице-адмирал А.И. Непенин и немало офицеров чинами пониже. «Группа матросов вела капитана 1-го ранга Степанова, за которым, кстати, «ничего плохого не числилось», в тюрьму. «Куча разъярённых баб [работниц Кронштадтского порта. — Я.Б.], угорелых от крови и убийства», с воплями «Бей его! Одним меньше будет!» в минуту «растерзала совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла» офицера»
[111]. Случаев такого рода, происходивших с самых первых дней Февральской революции, в литературе описано предостаточно, поэтому не будем на них долго останавливаться. Отметим лишь, что никакой специфически большевистской агитации в то время в войсках ещё не было.
В февральско-мартовские дни 1917 г. сложились два крупных политических лагеря русской революции. В первый лагерь, главным органом которого было Временное правительство, объединялись те, как тогда называли «цензовыми элементами», а в просторечии «буржуями». Фактически единственной партией «цензовой общественности» в то время стали кадеты, после Февраля вобравшие в себя многие более правые группы. Второй лагерь, организованный в Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, стихийно возникших во время Февральской революции, включал в себя различные социалистические партии, перечисленные нами в предыдущей главе. Этот лагерь, ввиду его монопольного положения в большинстве возникших после Февраля классовых организаций трудящихся, часто называл себя «революционной демократией».
