Командиры различных частей Западного фронта доносили в конце марта — начале апреля 1917 г.: «Нравственная упругость войск сдала. Наступательные действия следует отложить до тех пор, когда острое положение уляжется (1–3 месяца)… Боеспособность войск не уменьшилась, но солдаты отлично сознают неравенство средств наших и противника, это действует угнетающе. Желание идти в бой есть, но есть и раздумье, что жертвы не принесут ожидаемой пользы… Наравне с высоким подъёмом духа замечается упадок дисциплины и взаимное недоверие между офицерами и солдатами. Наступательные операции до восстановления полного спокойствия в полках невозможны… Дисциплина упала. Солдаты определённо высказывают взгляд, что мы можем только обороняться, а не наступать… Вообще, настроение загадочное, и трудно сказать, во что оно выльется». Многие отмечают низкое качество пополнений, их необученность и недисплинированность.
Квинтэссенцией противоречивых впечатлений и неоправданно оптимистических надежд звучит в этом хоре донесение командующего 3-й армией генерала Л.В. Леша: «Настроение войск хорошее, отношения офицеров и солдат начинают налаживаться. Сознание вести войну до победы есть. Идеи противодисциплинарных течений расшатывают войска. Вредно отзывается печатание в газетах предполагаемых изменений в уставах. Престиж офицера сильно пал. Активные действия пока невозможны. При помощи организующихся комитетов удастся, вероятно, привести жизнь армии в нормальную колею и утвердить сознательную дисциплину». Напомним, что Ленин ещё не вернулся в Россию в «пломбированном» вагоне.
К этому же периоду времени относятся первые случаи братания на фронте русских солдат с солдатами противника. Что характерно: большинство этих случаев вызывалось с немецкой стороны, а русские, как правило, успешно подавляли эти попытки, не останавливаясь перед стрельбой по своим товарищам. Так, на участке 12-й армии Северного фронта 14 марта «высунулся немец с белым флагом и начал что-то кричать, но после обстрела нашим огнём скрылся». 28 марта «на участке 2-го Сибирского корпуса, близ реки Кеккау, немцы вышли с белыми флагами, а на участке 21-го корпуса в Икскюльском предмостном укреплении подбросили прокламации, в которых приглашали солдатских депутатов войти с ними в непосредственное сношение, и пытались заговорить с нашими солдатами, но в обоих случаях были разогнаны нашим огнём». В 10-й армии Западного фронта 2 апреля «у д. Ушивцы (12 вёрст к северо-востоку от Сморгони, участок 29-й дивизии XX корпуса) немцы обменялись с нашими солдатами хлебом и колбасой, а на участке 16-го Мингрельского полка немцы успели вручить нашим двум солдатам прокламации. Все сходившиеся сейчас же разгонялись нашим артиллерийским огнём». 25 апреля в 12-й армии «на участке 21-го корпуса три наших солдата 129-го полка сели в лодку с тем, чтобы поехать в гости к немцам, но после уговоров и угроз своих товарищей вернулись обратно».
Правые депутаты Государственной Думы Л.М. Масленников и П.М. Шмаков, в середине апреля 1917 г. посетившие ряд частей на Юго-Западном фронте, резюмировали в своём докладе: «Сравнивая дух армии в настоящее время и в первые дни после революции… приходится констатировать, что та пропаганда, которую вела Германия у нас в тылу через своих вольных и невольных провокаторов и шпионов, а также пропаганда на фронте, под видом перемирий и братаний, сделала своё губительное дело. Солдаты более не рвутся в бой, чтобы доказать, как русский гражданин защищает свою свободную Россию, а идут разговоры лишь об обороне, да и то с боязнью защитить мифические английские и французские капиталы».
Все приведённые свидетельства взяты из весьма авторитетного источника
[115], подготовленного белоэмигрантским историком. И они говорят о том, что настроение армии мало изменилось на протяжении марта — апреля 1917 г. Просто свои настроения солдаты стали чаще воплощать в действиях. Мнениям Милюкова и цитированных правых депутатов Думы противоречат другие многочисленные факты. Конечно, Германия неустанно вела пораженческую пропаганду среди русских солдат. Но что только не приписывали в той войне «проискам врага»! В «продажности немцам» кого только не обвиняли в те годы — и царя с царицей, и большевиков! Да и не слишком ли это унизительно и клеветнически по отношению к собственному народу — связывать его настроения исключительно с деятельностью вражеской пропаганды?!
Несомненно, что в первые дни после революции упадок духа и дисциплины в войсках ещё не мог развиться в полной мере. Те процессы осмысления совершившихся событий и выработки новой линии социального поведения, о которых говорилось выше, в солдатской массе ещё только начинались. Нужно было время, чтобы солдаты по-своему адаптировались к новой ситуации — без царя, без власти, внушающей привычный трепет. Пытаясь выдать эти сложные процессы лишь за результаты активности «немецких агентов», обанкротившиеся деятели Февраля просто расписывались в собственной профнепригодности как руководителей нации и армии.
Великий подлог
В дни Февральской революции большую роль в мобилизации масс на уличную борьбу играли, помимо лозунгов «Хлеба!» и «Долой самодержавие!», также лозунги «Мира!» и «Долой войну!» Правда, после победы революции эти лозунги временно исчезли, как бы подобно двум другим — за ненадобностью. Но жестоко ошибались те, кто думал, будто эти требования сгинули навсегда вместе со старым режимом. Нет, страна и армия просто выжидали конкретных заявлений новой власти по вопросу о целях войны.
То «что-то», чего, по верному наблюдению депутата Думы Янушкевича (см. выше), ждали солдаты на фронте, было ожидание ответа правительства на вопрос: когда же наступит мир? И в этом не было непонимания характера войны как Отечественной. Солдатам нужно было разобраться в обстановке. Раньше всё было ясно и просто: воевали «за веру, царя и Отечество». Царя не стало, значит, должно было измениться содержание всей исстари привычной формулы. За что же воевать теперь?
6 марта 1917 г. Временное правительство выступило с очередной декларацией о своих намерениях (их было много за восемь месяцев февральского режима, этих пустых широковещательных деклараций). Среди целей указывалось «доведение войны до победного конца». При этом Временное правительство торжественно обещало, что «будет свято хранить связывающие нас с другими державами союзы и неуклонно исполнит заключенные с союзниками соглашения». В те дни, в обстановке всеобщей эйфории, эти слова правительства прошли как бы незамеченными в народе. Спустя всего лишь полтора месяца аналогичное заявление одного из министров привело к первому серьёзному политическому кризису февральского режима.
В декларации обращает на себя внимание то, что она почти ничего не говорила именно русскому народу о целях войны, зато клятвенно заверяла союзников России в том, что новая власть исполнит перед ними свой долг, вытекающий из обязательств, взятых на себя ещё старым режимом. Вряд ли будет ложным впечатление, что данная декларация была рассчитана главным образом «на экспорт», а не на «внутреннее потребление». Милюков косвенно признаёт это, сообщая, что фраза о соблюдении Россией своих обязательств «союзникам… показалась тогда слишком сухой»
[116]. Об отношении русского народа к этой декларации он ничего не говорит, видимо, считая этот фактор несущественным.
