Проще говоря, Верховный Главнокомандующий в своем напрасном цеплянии за территорию даже не пытался подумать хоть на пару ходов вперед: расчет верховного генералитета на неисчерпаемость человеческих ресурсов стал настоящей бедой русской Действующей армии в Первую мировую войну. Высокопоставленные «стратеги» даже не задумывались над тем, что своей бесталанностью они уничтожают в окопах цвет российского дворянства, опору трона и монархии: офицеры военного времени из интеллигенции, мещан и крестьян совсем по-иному отнеслись к свержению самодержавия в феврале 1917 года.
29 апреля 3-я армия была отброшена за Сан. Так и должно было быть, ибо силы были слишком неравны. Но своевременное разрешение на «оперативный отскок» позволило бы сберечь массу людей. Августейший же Главковерх не мог мыслить рационально. А.А. Керсновский далеко не самым лестным образом характеризует русскую стратегию Первой мировой войны: «Весь смысл войны Ставка видела во владении территорией и захвате географических объектов. Эта ересь была характерной для всей русской стратегии мировой войны и вела к тому, что войска крепко «пришивались» к занимаемому ими району. Это «ни шагу назад» исключало всякий маневр, делало невозможным заблаговременное парирование, приводило в конце концов к разгрому живой силы и, как неизбежное последствие, утрате той территории, для «сохранения» которой и приказывалось «стоять и умирать»… Стратегический примитив, великий князь Николай Николаевич расценивал явления войны по-обывательски. Победу он видел в продвижении вперед и в занятии географических пунктов: чем крупнее был занятый город, тем, очевидно, крупнее была победа. Эта «обывательская» точка зрения великого князя особенно ярко сказалась в его ликующей телеграмме Государю по поводу взятия Львова, где он ходатайствовал о награждении генерала Рузского сразу двумя «Георгиями»… Поражение же он усматривал в отходе назад. Средство избежать поражения было очень простое: стоило только не отходить, а держаться «во что бы то ни стало»… Стратегический обзор мировой войны на Восточном ее театре сам собой превращается в обвинительный акт недостойным возглавителям русской армии. Безмерно строг этот обвинительный акт. Безмерно суров был приговор, вынесенный историей. И еще суровее, чем современники, осудят этих людей будущие поколения. Людям этим было дано все, и они не сумели сделать ничего… вынеся свой приговор, история изумится не тому, что Россия не выдержала этой тяжелой войны, а тому, что русская армия могла целых три года воевать при таком руководстве!»
[398].
Действительно, если внимательно вчитаться в директивы русского верховного командования, то можно отметить две характерные особенности:
— целью наступления прежде всего ставится достижение какой-либо условной линии, намеченной на карте между определенными географическими пунктами (город, село) или рубежами (река, горы). Как будто бы легендарная диспозиция австрийца Вейротера перед Аустерлицким сражением 2 декабря 1805 года прочно вошла в плоть и кровь русского генералитета начала двадцатого столетия;
— указания о действиях, направленных непосредственно против живой силы противника, как правило, ставятся в самых общих выражениях: «отбросить» туда-то, «сбить» оттуда-то, «разгромить» там-то и др. Но конкретики в поставленных задачах не чувствуется: очевидно, это отдается на усмотрение подчиненного. Так чего удивляться, что подчиненные порой не слушались указаний (Львов-1914, Варшава-1914), а еще чаще не проявляли никакой самостоятельности (Кенигсберг-1914, Августов-1915). Слепое следование расплывчатым директивам вело к поражениям если и исправляемым, то только доблестью войск и напрасными потерями.
Как только ситуация резко переменилась и русская Действующая армия оказалась перед угрозой катастрофы, в Ставке сразу же проявились панические настроения. Впервые паника в душе Верховного Главнокомандующего проявилась в ходе Горлицкой оборонительной операции 19 апреля — 9 июня 1915 года. И эта паника уже не покидала души великого князя Николая Николаевича в ходе всей кампании 1915 года, вплоть до его отчисления с должности 23 августа. Неуравновешенность натуры особенно резко сказалась как раз в этот критический момент — когда Действующая армия как никогда ранее требовала управления со стороны Ставки. Бывший военный министр совершенно справедливо писал о великом князе: «…этот жидкий на расправу в критические минуты бывший Верховный Главнокомандующий»
[399].
Паника в Ставке достигла такой степени, что великий князь Николай Николаевич пытался искать союзников всюду, где только возможно. При этом он настаивал на таких уступках, которые были несовместимы с достоинством Российской империи как великой державы. Но для Верховного Главнокомандующего главным было отвести угрозу от собственной головы и остановить неприятельское наступление любой ценой. Причем это касалось даже такой сравнительно слабой в военном отношении страны, как Румыния. На следующий день после австро-германского наступления великий князь Николай Николаевич заявил: «Выступление Италии дает нам такой существенный плюс, что выступление Румынии получает второстепенное значение. Я считаю, что надо дать ей понять, что ее выступление может быть допущено, но что, очевидно, ее вожделения чрезмерны». Однако уже 25 апреля, по мере обозначавшейся катастрофы армий Юго-Западного фронта, Верховный Главнокомандующий полагал, что «следует взвесить последствия слишком неправомерного тона по отношению к Румынии». Еще через день Ставка требовала скорейшего выступления румын, предлагая идти на крупные уступки
[400]. Откуда эти поиски невозможного? Дело в том, что по Положению об управлении войсками в военное время Верховный Главнокомандующий имел право дипломатических сношений. Положение составлялось военным министром в расчете на императора, почему Главковерх и получил массу прав помимо собственно военных прерогатив. Ив 1915 году великий князь Николай Николаевич стал явно злоупотреблять своим положением. Как пишет М.Д. Бонч-Бруевич в отношении Ставки первого состава, русское «верховное главнокомандование стремилось искать новых союзников во время самой войны и под влиянием этого искания само устанавливало основные цели войны. Отсюда проистекает авантюристический характер этих целей; на этом именно покоилась и неустойчивость этих целей во времени. Война велась как бы за страх главковерха, тогда как она должна была вестись по воле верховного правительства государства, выражаемой периодически в директивах главковерху. Главковерх лишь вкратце сообщал главе государства о происходившем на театрах войны, как бы не нуждаясь в директивном руководстве свыше… Во время Великой войны главковерх стремился к созданию того или иного политического курса; мало того, право влиять на этот курс, а порою и создавать его, неизменно стремился присвоить себе и главкоюз генерал-адъютант Иванов… Политикующий главковерх разрушал фундамент для своей стратегии. Постепенно пытавшийся политиковать главкоюз лишал себя возможности работать стратегически и не был поставлен главковерхом на свое место стратега, свободного в пределах исполнения ближайшей задачи войны»
[401].
