В отличие от периода русско-японской войны, когда значительная часть «освобожденцев» занимала пораженческие позиции, в 1914–1917 гг. среди российских либералов ни пораженцев, ни сторонников сепаратного мира, как правило, не было. Давая сравнительный анализ русско-японской и мировой войн, либералы неизменно подчеркивали: первая из них противоречила внешнеполитическим национальным задачам России, ибо шла вразрез со всем ее «историческим прошлым» и всеми «живыми культурными традициями», вторая же должна была привести к завершению процессов складывания «национально-территориального тела России».
В наиболее концентрированном виде территориальные притязания либеральной оппозиции нашли свое отражение в программной статье лидера кадетской партии П.Н. Милюкова «Территориальные приобретения России». Их можно свести к следующим положениям:
— присоединение к России и объединение в этнографических границах русских народностей Галиции и Угорской Руси;
— освобождение и объединение в этнографических границах Польши, предоставление ей автономии в составе Российской империи;
— приобретение в «полное обладание» Россией проливов Босфор и Дарданеллы с «достаточной частью прилегающих берегов», а также Константинополя;
— объединение в этнографических границах Армении под протекторатом России
.
Из всей совокупности аннексионистских устремлений либералов центральное место занимал вопрос о черноморских проливах и Константинополе, в решении которого они видели главную национальную задачу России. Так, Милюков считал, что только овладение проливами, а не их «нейтрализация» под международным контролем позволит окончательно и бесповоротно решить проблему выхода России к южным морям, без чего «не может быть закончено строение великого государственного организма». В противном случае, по его мнению, «организм этот будет постоянно потрясаться судорогами обмена и не выйдет из чужой зависимости»
. Один из крупных специалистов в области международного права, профессор С.А. Котляревский подчеркивал, что русское общественное мнение «без различия политических оттенков» единодушно разделяет заинтересованность в проливах, ибо с их приобретением «связано экономическое развитие всего нашего юга, куда постепенно передвигается центр тяжести хозяйственной жизни»
.
Либеральные идеологи пытались доказать, что приобретение Константинополя и проливов не противоречит освободительным целям войны и не может быть «приравнено к империализму» в том отрицательном смысле, в котором иногда это слово употребляется
. Выступая 20 февраля 1916 г. на VI съезде партии кадетов, Милюков заявил: «Если стремление к проливам империализм, тогда мы в нем виновны». Правда, он тут же сделал оговорку, что «требование открытого моря — это не что-то новое, не империализм, а завершение старого нашего незавершенного органического процесса»
.
Идеологи либерализма обосновывали свои внешнеполитические устремления рассуждениями о необходимости укрепления стратегических позиций России, усиления ее экономического и политического потенциала, а также защитой интересов малых, прежде всего, славянских народов. «Мы, — писал Е.Н. Трубецкой, — боремся за освобождение всех народов вообще, всех тех, кому угрожает поглощение и угнетение, без различия племени и вероисповедания. Мы сражаемся за права национальностей вообще, за самый национальный принцип в политике в полном его объеме»
. По мнению А.С. Изгоева, одним из важнейших итогов войны должно было стать то, что Россия введет «славянство и все десятки остальных своих народов в основное русло европейской культуры»
. В своем публичном докладе «Война и малые народности» Милюков говорил: «Мы воюем для того, чтобы обеспечить права малых народностей, чтобы покончить с господством сильного над слабым»
. Однако, находясь в узком кругу единомышленников, тот же Милюков несколько иначе оценивал роль славянских народов в борьбе против австро-германского блока. По его мнению, славянские народы следует поддерживать постольку, поскольку это совпадает с собственными национальными интересами России.
По мнению либералов, Россия вместе с другими странами Антанты должна была в ходе войны осуществить свою освободительную миссию, открыть путь к принципиально иной международной организации Европы. Одновременно война должна была решить комплекс внешнеэкономических проблем: освободить внутренний рынок от «германского влияния», ликвидировать германскую посредническую торговлю, пересмотреть русско-германский торговый договор. Во внутренней политике России также должны быть проведены системные реформы. Вместе с тем Россия должна защитить общечеловеческие культурные и духовные ценности от «бронированной» германской милитаризованной машины и т. п. Иными словами, с победоносным исходом войны российские либералы связывали дальнейший экономический, социальный, политический и культурный прогресс страны, перспективу укрепления ее международного авторитета, сближение со странами западной демократии. Из этих общетеоретических замыслов логически вытекал и лозунг «Война до победного конца». Только с таким исходом войны теоретические рассуждения либеральной оппозиции приобретали практическое значение. Вот почему этот лозунг стал императивом для всех течений и направлений в русском либерализме.
Война поставила на повестку дня ряд общетеоретических и программных вопросов, которые стали интенсивно дебатироваться в либеральной оппозиционной среде. Среди них центральное место занимал вопрос о взаимосвязи войны и революции. Если для октябристов и прогрессистов революция как способ разрешения системных политических кризисов была в принципе неприемлема, то в кадетской среде эта проблема решалась не столь однозначно. Напомним, что еще накануне войны кадеты испытывали тревогу, что в случае ее начала и сопряженных с ней возможных потрясений «не к.-д. будут на гребне войны, а крайние левые, которые первыми утопят к.-д.-тов, а затем и меньшевиков»
. Осознавая логическую связь между войной и революцией, кадеты предупреждали, что подготовка к масштабному международному вооруженному конфликту является рискованным шагом, чреватым социальными и политическими катаклизмами, усилением национально-освободительных движений. Недаром В.А. Маклаков еще в 1912 г. заявлял с думской трибуны: «Новая война — это новая революция»
. Этот прогноз оказался пророческим.
По мере поражений русской армии на фронтах и стремительного ухудшения материального положения народа, произошел перепад в массовой психологии, выразившейся в переходе от верноподданнических чувств первых дней войны к массовым протестным выступлениям. Начиная с осени 1914 г. вопрос о возможности в России новой революции уже не сходил с повестки заседаний ЦК партии кадетов. Так, в своем выступлении 14 ноября 1914 г. на заседании ЦК А.М. Колюбакин заявил, что революционный взрыв в стране вполне реален и поэтому на «разумные общественные слои» должна лечь обязанность принять необходимые меры к его предотвращению. Однако в представлении П.Б. Струве возможность «грозящего будто бы в стране революционного взрыва» была маловероятной. «Если бы мы, — заявил Струве, — видели, что взрыв действительно назревает, невозможно было бы молчать и сидеть — но в стране ничего подобного нет»
. Подводя итоги дискуссии, Милюков пытался убедить участников заседания в том, что «говорить о революции по окончании войны еще труднее, чем во время войны, — и все эти разговоры о революции есть отражение старого шаблона»
. Он пытался представить дело таким образом, что опасность революции есть не что иное, как фикция, которая якобы придумана левыми партиями. В отличие от Маклакова, который, образно говоря, обладал чутьем на революционную опасность, Милюков и особенно Струве уже не раз демонстрировали иллюзорность своих прогнозов.
