Вместе с тем в правительстве было принято решение, чтобы премьер-министр не выступал на открытии Думы с декларацией
.
Взаимные «уколы» не позволяли разрешить кризис. Ситуация казалась «патовой». В Думе не видели перспектив дальнейшего противостояния с правительством. «Положение крайне неопределенное, а настроение угнетенно-пониженное», — писал прогрессивный националист А.И. Савенко 16 февраля 1917 г. По его словам, «комиссии работают очень слабо, так что и черной работы мало. Депутаты ходят как заморенные мухи. Никто ничему не верит, у всех опустились руки. Все чувствуют и знают свое бессилие»
.
Оставалось уповать на случай, который чудом мог спасти ситуацию. Некоторые из депутатов рассчитывали на роспуск Думы, ожидая, что беспомощное народное представительство обретет огромную мощь, когда будет разогнано министрами. Оно станет центром притяжения всех недовольных, которых с каждым днем будет все больше и больше. В конце концов, власть окажется перед выбором: либо торжествующая Дума, либо господствующая анархия. Повинуясь инстинкту самосохранения, правительство неминуемо выберет первое
.
Предвидение масштабных потрясений сочеталось с отсутствием каких-либо ясных ориентиров в настоящем. Депутат из фракции кадетов Г.В. Гутоп писал 20 февраля: «Тяжко вообще живется здесь. Что голодаем и мерзнем это бы пустяки. Все перенести легко, когда есть уверенность, что переносишь ради успеха того дела, которому служишь, А вот когда видишь, что во всем что дальше, то хуже — и не видишь хотя бы вдали малого луча света, трудно жить». В тот же день член фракции земцев-октябристов В.Н. Полунин писал Г.Я. Шахову: «Свершавшиеся события можно было описать словами: никто ничего сказать не может. События идут сами собой; никто не направляет государственного корабля, который идет случайно, и куда его повлекут волны мировой борьбы и внутренних событий. Едва ли кто-нибудь скажет»
.
23, да и 24 февраля, когда в Петрограде начались уличные демонстрации, в Думе практически никто не заметил
. Мирный ход думской сессии не предвещал ничего чрезвычайного. Заседали думские комиссии, на них приглашались министры, которые по заведенному порядку не игнорировали подобные приглашения. «По внешности ничего не предвещало того катаклизма, от которого нас отделяла лишь одна с небольшим неделя, — вспоминал В.Б. Лопухин. — И Павел Николаевич Милюков любезно и благожелательно допрашивал нас о наших делах, едва ли думая, что всего через какие-нибудь десять дней осуществится наконец его давнишняя мечта стать нашим министром — не в путях эволюции, как он мечтал, а все-таки революции. Мы так легко договаривались, такой у нас установился общий язык, что казалось, если и случится революция, но такая, которая приведет к смене царской власти властью правительства, составленного из Милюковых, то нам не придется начинать с этим правительством новый разговор, а предстоит лишь продолжать прежние, ставшие уже привычными беседы. Большинство, определенно предвидя революцию, не мыслило в ослеплении своем правительства “левее” милюковского толка»
.
В Прогрессивном блоке все же задумывались, что следует делать, если власть неожиданно окажется в его руках. А.И. Шингарев объяснял В.В. Шульгину: «Чтобы додержаться, придется взять разгон… Знаете, на яхте… когда идешь, скажем, левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если наступление будет удачно, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом… Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход. Для этого, если власть на нас свалится, придется искать поддержки Прогрессивного блока налево»
.
* * *
События января-февраля 1917 г. не давали думской оппозиции оснований для оптимизма. Социальные недовольства, прошлогодние депутатские выступления, казалось бы, вовсе не подрывали правящий режим. Вместе с тем Прогрессивный блок практически исчерпал свой ресурс: к новому этапу эскалации напряженности в отношениях между Думой и правительством он не был готов. Депутаты ощущали свое полное бессилие. Им оставалось надеяться, что конфликт разрешится сам собой, например в случае революции, и моделировать свое поведение в условиях возможного хаоса и безвластия.
4. Перспективы дворцового переворота
Действительно, арсенал средств, бывший в распоряжении у оппозиции, был крайне ограничен. Это побуждало обращаться к самым примитивным технологиям борьбы за власть, хорошо известным в любом монархическом государстве. Речь шла о дворцовом перевороте, о котором все чаще задумывались даже в ближайшем окружении императора. Об этом много говорили в различных общественных кругах, об этом было немало написано авторами, следовавшими историографической традиции, во многом сформировавшейся благодаря мемуарной литературе. На ее основе, а также на базе личных воспоминаний, бесед со свидетелями событий построены книги С.П. Мельгунова
. «Подслушанные» им в разное время разговоры, сведенные вместе в одном тексте, создают у читателя впечатление наличия разветвленной заговорщической сети, которая, может быть, сыграла немалую роль в падении монархии. Как это не покажется странным, советская историография 1920–1930-х гг. отчасти воспроизводила близкую картину. Так, в работах M. H. Покровского обосновывалась концепция «двух заговоров» — царизма, представлявшего интересы торгового капитала и стремившегося к сепаратному миру с Германией, и промышленной буржуазии, боровшейся за власть во имя продолжения войны
. Впоследствии позиция Покровского была подвергнута ревизии, но от нее не отказались. Так, В.П. Семенников опроверг особую роль торгового капитала и вместе с тем настаивал на наличии «двух заговоров». Конечно же, в соответствии с авторской концепцией это свидетельствовало о глубочайшем кризисе «правящих верхов», бессильных сдержать напор революционного движения. Вместе с тем в рамках данного историографического построения «заговоры» безусловно, важнейший факт политической жизни России этого времени
. Впрочем, «заговор буржуазии» можно было интерпретировать иначе. Так, по мнению Б.Б. Граве, его целью было «путем дворцового переворота спастись от революции»
.
Историографические акценты несколько сместились благодаря изданию «Истории Гражданской войны», в которой «грызня верхов» оказалась на периферии исследовательского интереса. В центре же внимания были «низы». Однако и в этом издании воспроизводилась теория «двух заговоров»
. Характерно, что сторонники этой концепции не были склонны останавливаться на «мелочах». К «заговору» они относили и деятельность Прогрессивного блока, а «подготовку» дворцового переворота чаще всего специально не исследовали. В силу явного несоответствия этой историографической модели фактическому материалу теорию «двух заговоров» критиковал Е.Д. Черменский. Он отрицал существование заговора буржуазии и при этом признавал наличие заговора царизма
. Э.Н. Бурджалов, посвятив несколько страниц «подготовке» дворцового переворота, отметил ничтожность всех этих замыслов по сравнению с нараставшим массовым недовольством
. Схожим образом оценил заговорщические планы и В.С. Дякин
. И все же тема «заговоров» в 1915–1917 гг. до сих пор не закрыта. О ней продолжают писать и современные авторы, увлеченные потаенными сторонами истории. При этом наиболее обстоятельной работой о столь интригующем сюжете остается книга С.П. Мельгунова, которая, в сущности, эту тему и открыла.
