Никаких подозрительных фотографий я не увидела, но меня все равно захлестнула паника. Я наведалась в тот дом, где Вильям и Бекки снимали квартиру, и убедилась, что квартира пуста. Никого! Спустилась на подземную парковку: его машина находилась на том же самом месте, где стояла уже несколько месяцев, ожидая его возвращения.
Я заглянула в «Теслу», желая удостовериться, что Вильям не лежит внутри, мечась от боли и запивая ее джином. Потом села на капот и разрыдалась.
Кто бы мог подумать, что в день освобождения Вильяма вместо танцев и фейерверков у меня будет истерика на подземной парковке, слезы, которые я буду размазывать по лицу и одиночество – такое невыносимое, хоть вешайся…
Болеметр стал легонько вибрировать, и меньше, чем через минуту, звонил мой телефон. Я сползла с капота и побрела к своему дому, на ходу вытаскивая мобильный из сумки. Приняла звонок и приложила телефон к мокрой от слез щеке, но так и не смогла выдавить ни слова.
– Ты цела? – запаниковала мама. – Где ты? Ты уже приехала домой?
– Где Вильям?! – всхлипнула я, спотыкаясь на ступеньках. – Его уже нет в Кастелри, и я знаю об этом! Он жив?! Он вышел оттуда сам или его увезли в больницу?! Почему он не приехал ко мне?!
Я говорила так громко, что несколько дверей на этаже распахнулись и наружу начали выглядывать встревоженные соседи.
– Разве он не?.. – начала мама и осеклась.
– Ну же! Договаривай!
– Долорес, я все расскажу, только, бога ради, скажи, что ты цела! Твой болеметр как с ума сошел и сигнализирует, что ты как минимум смертельно ранена!
– А я и ранена! Мне только что вырвали сердце!
Я снова споткнулась и упала перед своей дверью, разбивая об пол колени. Телефон выпал из руки. Голова закружилась, и показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Меня окутала темнота, и почудилось, что я проваливаюсь куда-то глубоко под землю: сквозь бетон, сквозь перекрытия, сквозь этажи, сквозь чужие квартиры – в самый ад.
Распахнулась еще одна дверь, на этот раз совсем близко – аж волной воздуха обдало. Кто-то поднял меня рывком на ноги и прижал к груди. Чьи-то руки обхватили так крепко, что я едва могла дышать. Чьи-то губы зашептали на ухо: «Долорес-Долорес-Долорес…» – и это было уже не мое имя, а скорее одна длинная молитва… Потом кто-то подобрал мой телефон, из которого продолжали звучать испуганные крики моей матери, и ответил ей:
– Это Вильям. С ней все хорошо, Эми. Она со мной. Я перезвоню.
«Это со мной все хорошо?! Нет, со мной все совсем не хорошо! И это правда он, или у меня галлюцинации? И откуда он знает имя моей матери? И как он понял, что это она, если на экране моего телефона высвечивается надпись «Наркокурьер»?
Но вслух я ничего не смогла выдавить. Просто прижалась к груди Вильяма, сомкнула руки на его шее и позволила унести меня в квартиру. Боже правый, пусть дальше будет, что угодно, только не еще один обморок на ступеньках…
* * *
– Почему? Почему ты не сказал, что сегодня состоялся суд? Почему я узнаю о том, что ты освобожден, от секретаря начальника тюрьмы, а не от тебя? – ревела я ему в шею, пока он переносил меня через порог и ставил на ноги – так аккуратно, будто мне еще никогда не приходилось ходить. – Почему?!
И тогда я увидела почему. На столе стоял подсвечник с наполовину оплавленными свечами, два столовых прибора и бутылка вина. Из колонок, что были подключены к макбуку Вильяма, тихо-тихо звучала какая-то невыразимо красивая песня, и еще я уловила запах свежеприготовленной еды – такой аппетитный, что пришлось сглотнуть слюну.
– Вильям… – только и смогла пробормотать я, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Глаза, ослепленные болью и отчаянием, наконец соизволили заметить, что Вильям не только приготовил ужин, но и выглядел так, будто не из-за решетки только что выбрался, а вернулся со съемок. На нем была красивейшая темная рубашка и классные новые джинсы. Он готовился к моему приходу. Он хотел меня впечатлить…
– Предполагалось, что ты ни о чем не будешь подозревать, – пояснил Вильям. – Что вся эта нервотрепка с апелляционным судом пройдет без тебя. К чему нам новая порция покалеченных охранников? – улыбнулся он, стирая влагу с моих щек. – И еще предполагалось, что из ветеринарного госпиталя ты отправишься на пару часов к Бекки и Сейджу, а у меня будет время привести себя в порядок и достойно встретить тебя… Твоя мама дала запасные ключи от твоей квартиры. Клянусь, я воспользовался только твоей кухней, а пускать ли меня дальше – ты решишь сама. Вот такой был план. И если бы я только представить мог, что мисс Хоуп может разрушить его одним пальцем, я бы давно принял в клуб сообщников и ее тоже… Когда ты узнала?
– Сегодня днем. Я попросила о новой встрече, а она написала, что тебя уже освободили… Сначала я предположила, что ты будешь ждать меня в дайвинг-клубе, но когда тебя там не оказалось – я даже не знала, что думать. Я чуть не двинулась, раздумывая, куда ты мог отправиться…
– Куда же я еще мог отправиться, Долорес Иден Макбрайд? – вздохнул Вильям, заключая меня в объятия. – Сначала в свою квартиру поспать хотя бы пару часов… Я не спал всю ночь накануне суда… Потом в душ. Потом по магазинам, купить стейки, овощи и вино…
Впервые в жизни моя нервная система не могла решить, как именно следует отреагировать на сказанное: горько расплакаться или громко рассмеяться. Боюсь, в результате я одновременно делала и то, и другое, в то время как Вильям, покончив с объяснениями, наконец наклонился и поцеловал меня.
44
Вместо эпилога
Когда мы наелись и наговорились, и меня наконец перестала колотить нервная дрожь, Вильям взял меня за руку и увлек в спальню. Я следовала за ним, как зачарованная, любуясь его массивным телом – он стал суше, каждая мышца была словно обрисована карандашом. Теперь в нем совсем не осталось мягкости и плавных линий – он растерял их, как бумага, смятая в ком, теряет свою гладкость. Волосы были коротко острижены, что придавало ему какую-то незнакомую брутальность, но все остальное осталось таким, каким я помнила: его глаза, и его руки, и то, как он касался меня. Так касаются только те, кто всю жизнь мечтал об этом, но не мог себе позволить.
На этот раз все будет иначе. Мы не будем спешить, мы будем растягивать каждую минуту, пока пустота внутри не заполнится, пока боль разлуки не утихнет, пока кожа снова не вспомнит, что такое прикосновения. Я буду взбираться по этой лестнице не спеша, пока не доберусь до самой верхней ступеньки. А потом я прыгну вниз и буду лететь – над миром, над небом, выше звезд…
Не понимаю, почему люди так одержимы идеей рая и вечного блаженства. Ведь чтобы попасть в рай, не нужна ни религия, ни священные книги, ни обряды, ни храмы, ни молитвы. Даже умирать не обязательно. Нужен только любимый человек рядом и возможность быть с ним наедине. Очаг и постель, которые я разделю с ним, – вот мой храм. Любовь – вот моя религия. Все, как в той песне, что бабушка часто мурлычет себе под нос: «Моя церковь не предлагает ничего абсолютно, она утверждает, что поклоняться нужно в постели, а на небо я отправляюсь лишь тогда, когда остаюсь с тобой наедине»
[25].
