Вот в этой логике потусторонней жизни, безвестного пространства и выстроен фильм. Все люди поставлены перед необходимостью последнего решения, последнего шанса быть или не быть человеком. Это не то искупление, которое предлагает система — «искупление кровью вины перед Родиной». Это невероятная, пограничная возможность свободы воли. Кто от тебя ждет, что ты не перебежишь через линию фронта с немецкой листовкой за голенищем? Кто ждет от тебя, что ты не отлежишься за горой трупов или в воронке? Никто от тебя ничего не ждет. Никто из «живых»: особистов, заградотрядовцев, командования. А родные, если они где-то и есть, ничего никогда о тебе не узнают. И вот тут, перед смертью, в черной социальной пустоте, начинает формироваться что-то абсолютно для этих людей новое, зыбкое и непонятное — то, что приводит к внутреннему перелому, к преображению. В этой логике, например, становится понятно, что пахан Глымов тихо и хладнокровно перерезал горло ни в чем не повинному молоденькому милиционеру для того, чтобы никто ничего не узнал, а теперь таскает паек ребенку, бережет солдат и бьется до последнего — несмотря на то, что никто не узнает...
Фильм получился религиозным. Не из-за присутствия священника и не из-за сильно затянутого в своем пафосе финального песнопения. По своему глубинному посылу. По концепции. И потому опять же героями стали «штрафники», то есть не реально-исторические бойцы штрафных батальонов и рот, а отторгнутые системой люди. Потому и принципиально, что объединены настоящие преступники и мнимые в одно страшное и величественное целое. И именно так начинает вырисовываться та правда, что оказывается более реальной и важной, чем сама правда жизни и истории.
Странно упрекать «Штрафбат» в искажении фактов. Ведь он — художественный сериал со своими приемами и своей технологией, он эпос. Эпос, а не эпопея. Не «Освобождение» с его претензией на документальность и всеохватность — «Песнь о Роланде». И посыл у нее — светлый, щемящий: страшную войну выиграли люди. Даже те, кто был выброшен, измордован, растоптан системой. Выиграли не благодаря и не вопреки «мудрому руководству» и «направляющей роли», а абстрагируясь от этой гремящей дребедени, по своим, человеческим, глубочайшим и совершенно не понятным для системы мотивам. Выиграли на огромном пространстве безвестности.
Сергей Бунтман, «Московские новости», 2004,22 октября.
***
...Так есть ли правда в «Штрафбате»? Если и есть, то это правда глянцевой страницы журнала. Знаете, есть такая раздражающая форма полиграфии, когда поверх красивой фотографии идет текст, да еще не очень контрастного цвета. И фотографией не полюбуешься — буковки мешают, и текст не прочтешь. Но — красиво! И вот эта красивость глянцевого журнала «про войнушку» свойственна, на мой взгляд, «Штрафбату».
Почему я так завелся, ведь сегодня такого псевдо, квази — полным-полно везде? Может быть, именно потому, что этот глянец в сериале не на поверхности, он только иногда отблескивает, и может создаться ощущение, что это именно так, как и было — благородные робин гуды из лагерей, добрые немцы, с которыми хочется не воевать, а распить бутылочку ничейного рома, глупые, как фашисты в фильмах 40-х годов, НКВД-шники, чуткие генералы, которые за штрафбатовцев переживают больше, чем за «нормальных» солдат. Какая-то не очень страшная это вещь — война, войнушка, несмотря на картинно разбросанные трупы по полю...
И есть в фильме момент, который все-таки «продает» неорганичность, фальшь всего сериала. Это хроникальные кадры в заставке: мокрых, грязных наших солдат берут в плен сытые, механизированные фашисты, бредущие колонны пленных, наших, и взгляд солдата в камеру... Вот там — Правда, тяжелая, горькая, страшная. И не надо ее подкрашивать.
Александр Зубов, портал «Синема», 2004, № 1.
***
Иногда думается, может, хватит всей страной каждый год праздновать этот праздник Победы? Какой тут праздник при 30 миллионах погибших и разоренной на долгие годы стране! Но нет, каждый год празднует народ, не может остановиться, — впрямь был день бурлящей радости, освобождения!..
Но мало нам своей памяти, своей боли: постоянно, как дети в лесу находят стреляные гильзы и ржавое оружие — то советское, то немецкое, — так взрослые дяди и тети раскапывают старые документы, тайные утерянные факты и истории, и мы постоянно подпитываемся то разведчиками, то гитлеровскими маршалами, то бесконечным Борманом, то ужасами ужасной войны. Вместе с тем нет у нас своей «Войны и мира», книжек правдивых вообще всего пять-шесть, глубоких, памятных фильмов о войне тоже — все «Два бойца» да «Два бойца»...
И вдруг среди сточных вод бесконечных пошлых сериалов, сливающихся с экранов ТВ, — является столь неожиданный и яркий «Штрафбат»! И как будто всем все уже известно: и про плен, про «ни шагу назад!», и про пулеметы НКВД позади идущих в атаку, и про штурмы, про переправы. Но искусство затем и искусство, что выбирает, сочиняет немногих героев, рассказывает о них, заражает нас сочувствием к их судьбам.
Все мы знаем и, однако ж, не все, и не можем знать, не побывав в той шкуре, в том ужасе, сквозь который проходят наши деды, отцы, братья. «Проклятая, несчастная страна, несчастный народ!» — то и дело хочется выкрикнуть, глядя фильм. Не потому, что авторы каждый эпизод наполняют напряжением и страхом, но потому, что по всему фильму разливается такое горе, такое сострадание этим несчастным—то пленным под расстрелом, то зэкам, то пушечному мясу, униженным, обиженным, ни за что, кажется, страдающим людям. Человека, и прежде всего человека, а не людскую массу видел в каждом персонаже режиссер картины Николай Досталь. Можно сказать, режиссеру повезло с актерами — сколько здесь актерских удач! Хотя мы знаем, что это «везение» тоже часть кропотливой режиссерской работы. Выбором на роль комбата Твердохлебова Алексея Серебрякова решен оказался образ главного героя. Да и всего фильма.
Каждый персонаж выделился подобной судьбой и подобным же обаянием. Вспоминался мне, например, все время Иван Денисович Солженицына: то же унижение, то же угнетение рабское человека и та же человеческая несокрушимая воля быть, оставаться собою, человеком, чувствующим, живым, хранящим душу в целости. И не зря ввели авторы в фильм батюшку (Дмитрий Назаров), разделяющего тяготы народа, читающего своей грешной пастве Евангелие, в напоминание и солдатам и зрителям о том главном, зачем сделан фильм: да оставайтесь же вы все ж самими собой, ребята, не теряйте души. Каждому легко найти в своей повседневной жизни и такого майора-гэбиста (Роман Мадянов), и такого же генерала, какого создает в фильме Алексей Жарков, — все обстоятельства, весь строй нашей долгой жизни похожи на штрафбат: неволя, страх, сама смерть каждый миг ходит рядом, но люди живы, смеются, делают свое дело, озорничают, попадают в тиски, вырываются, опять живут.
Кто проходил тюрьму или армию, знает, что там все то же, что на гражданке. Порядки те же, и отношения складываются у людей с людьми, а у сволочей по-иному. Мы видим с сочувствием и радостью, как созревает, растет симпатия между комбатом и тем же Глымовым (Юрий Степанов). Пахан Глымов, прямо скажем, не ангел, тертый калач, но в нем виден человек и ведет он себя, как человек. Так же складываются отношения у комбата с генералом: оба профессиональные военные, генерала научили не жалеть людей и бросать в бой при каких угодно обстоятельствах, тем более штрафников. Но Жаркову удается сделать генерала при всей служебной свирепости (и майор-сволочь все время рядом и за генералом наблюдает так же, как за последним зэком) сколь возможно человечным, и с комбатом они понимают друг друга. Здесь нет явных злодеев или херувимов — все вровень, но отношения, мы видим, определяются между тем и этим, тем и другим. Сволочь раскрывается сволочью, а человеки проявляют себя все более человеками.
