В первый раз Бен возвратился в полночь, во второй раз — около часа ночи.
Он выкурил одну сигарету, потом вторую, потом третью. Он нервно курил, не отдавая себе в этом отчета. В какой-то момент он включил телевизор, но на светящемся экране не было изображения. Все программы, которые можно было принимать в Эвертоне, давно закончились.
Несмотря на внутреннее напряжение, он не расхаживал по комнате. Он сидел неподвижно, пристально глядя на дверь, ни о чем конкретно не думая. Прошло почти три четверти часа, когда он, внешне спокойный, встал и вновь пошел в комнату сына.
Он не зажег свет. Даже не подумал об этом. И комната, освещаемая только лучами лампы, проникавшими из соседней комнаты, казалась немного призрачной, особенно матово-белая кровать, навевавшая трагические образы.
Можно было подумать, что Гэллоуэй знал, что искал, что хотел найти. На прикроватном коврике валялись грязные ботинки, а на спинку стула была небрежно брошена рубашка.
Иногда вечером Бен возвращался домой, чтобы переодеться. Его повседневный костюм лежал на полу в углу комнаты, туфли стояли чуть дальше.
Дейв медленно открыл платяной шкаф, и его сразу же ошеломило отсутствие чемодана. Чемодан всегда стоял в самом низу, под одеждой, висевшей на плечиках. Гэллоуэй купил его сыну два года назад, когда они вместе собирались поехать в Кейп-Код. С тех пор чемоданом не пользовались.
Гэллоуэй был уверен, что еще утром чемодан находился на месте, поскольку сам каждый день наводил порядок в квартире. Домработница приходила на несколько часов два раза в неделю, по вторникам и пятницам, чтобы сделать генеральную уборку.
Бен вернулся, чтобы надеть свой лучший костюм, и ушел, унеся с собой чемодан. Он не оставил записки.
Как это ни странно, в глазах Гэллоуэя не отразилось удивления, словно он уже давно, чуть ли не всегда жил в ожидании катастрофы.
Только, возможно, он никогда не предчувствовал ее. Медленно, гораздо медленнее, чем обычно, как человек, пытающийся отсрочить несчастье, он распахнул дверь ванной комнаты, которой они оба пользовались, и зажег свет.
На стеклянной полочке лежала только одна бритва. Электрическая бритва, которую он купил Бену на прошлое Рождество, исчезла. Не было также ни расчески, ни зубной щетки. Бен даже унес тюбик зубной пасты.
Из всегда открытого окошка ванной комнаты в квартиру врывался ветер, отчего занавески колыхались, а страницы газеты, лежавшей на телевизоре, тихо шелестели.
Гэллоуэй вернулся в столовую, закрыл окно и долго смотрел на улицу, прижавшись лбом к холодному стеклу.
Он чувствовал себя таким измученным, как если бы ему пришлось идти пешком несколько часов. Силы словно покинули его тело. У него возникло желание лечь ничком на кровать и поговорить с самим собой, поговорить с Беном, зарывшись головой в подушку. Но что это дало бы?
Ему оставалось узнать одну вещь, и он ее узнает немедленно. Дейв не торопился. У него не было ни малейшей причины торопиться. Он даже надел демисезонное пальто и кепку, поскольку продрог.
Взошла луна, почти полная, сверкающая, и небо стало похожим на бездонное море. Весь первый этаж этой стороны здания занимали гаражи. Гэллоуэй направился к своему гаражу, вытащил из кармана связку ключей и вставил один из них в замочную скважину.
Ему не пришлось поворачивать ключ. Деревянная дверь сразу же поддалась. Трещина свидетельствовала, что дверь открывали отверткой и еще каким-то инструментом.
Зачем было убеждаться, что гараж опустел? Да, гараж опустел. Машины в нем не было, и он об этом знал заранее. Он это понял сразу же, там, в квартире. Он не стал зажигать свет в гараже. Это было бесполезно.
Тем не менее он так же аккуратно, как и всегда, запер дверь. Что он собирался делать, стоя в полнейшем одиночестве во дворе, простиравшемся за домом, в котором горело одно-единственное окно, окно его квартиры?
У Гэллоуэя не было никаких оснований оставаться на улице. Ему там нечего было делать.
Но чем отныне он будет заниматься дома?
Однако все же он стал подниматься по лестнице, медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы все обдумать. Он вошел в квартиру, запер дверь на ключ, снял пальто, кепку, положил их на место и направился к креслу.
И тогда, измученный и опустошенный, он принялся разглядывать окружавшую его пустоту.
Глава вторая
Иногда случается, что во сне человек переносится в странную и одновременно привычную обстановку, вызывающую тревожное беспокойство, словно пропасть. В ней ничто не напоминает предметы, знакомые в реальной жизни. И все же в памяти начинают всплывать какие-то образы, и человек почти проникается уверенностью, что был там, возможно, даже жил там в предыдущем сне или в прошлой жизни.
Дейв Гэллоуэй тоже однажды уже пережил час, похожий на тот, который переживал сейчас, проникаясь всем телом и душой тем же чувством полного краха и той же пустоты вокруг себя. В первый раз он точно так же бессильно упал в это зеленое кресло, стоявшее перед софой, которую они с женой некогда купили в кредит в магазине Хартфорда вместе с двумя низенькими столиками, двумя стульями и подставкой для радио, поскольку тогда у них еще не было телевизора.
Там комната была меньше, а дом, как и все другие дома в квартале, новым. Они первыми переехали в дом. По обеим сторонам недавно проложенной улицы деревья только начинали приниматься.
Это было в Уотербери, в штате Коннектикут. Он работал на часовой фабрике, производившей точные измерительные приборы. Он помнил все подробности этого вечера, его каждую минуту, как, вероятно, будет вспоминать вечер, проведенный им у Мьюсака. Дейв пошел к своему товарищу, работавшему в другом отделе, чтобы починить часы с боем, доставшиеся тому от прадеда.
У этих часов немецкого производства был резной оловянный циферблат, а колесики крепились вручную на тисках. Дейв встал на стул. Его голова почти касалась потолка. Он, словно наяву, видел, как крутил стрелки, налаживая бой, который должен был раздаваться через каждые четверть часа. Окна были открыты. Также была весна, немного ранняя в том году. На столе, рядом с бутылкой ржаного виски и стаканами, стояла миска с клубникой. Жену его товарища звали Патрисией. У нее, итальянки по происхождению, были темные волосы и очень тонкая кожа, усеянная маленькими родинками. Ей хотелось побыть с ними, и она принесла гладильную доску в столовую. Все то время, которое Дейв пробыл в их доме, она гладила пеленки. И только когда один из детей проснулся, она вышла, чтобы вновь убаюкать его. У них было трое детей. Одному исполнилось четыре года, второму — два с половиной, а третьему год. Она, спокойная и сияющая, как спелый фрукт, ждала четвертого ребенка.
— Твое здоровье!
— Твое здоровье!
В тот раз он тоже выпил два стакана ржаного виски. Приятель хотел налить ему третий стакан, но Патрисия мягко вернула мужа к действительности.
