— Ты не боишься, что завтра утром у тебя будет болеть голова?
Они обрадовались, услышав, как пробили часы, не ходившие с тех пор, как они получили их в наследство. Гэллоуэй тоже был счастлив, что провел вечер с ними и держал в руках прекрасные механические изделия. Он помнил, что они пытались подсчитать, сколько бы стоили эти часы, если бы их изготовили сегодня.
— По последнему стаканчику?
Как Мьюсак!
— Нет, спасибо.
Он ушел пешком, поскольку жил всего в двух улицах от приятеля. Светила луна. На углу Гэллоуэй заметил, что в окнах его дома не горел свет. Вероятно, Рут легла, не дождавшись его. Это было странно, поскольку по вечерам она никогда не хотела ложиться и находила всевозможные предлоги, чтобы потянуть время. Может, он поступил неправильно, что засиделся допоздна?
Гэллоуэй ускорил шаг. Его сопровождал шум подошв по цементной дорожке. До дома оставалось метров двадцать, но он уже нащупал ключ в кармане. Едва дверь открылась, как он ощутил такое же чувство пустоты, как и сегодня вечером. Он не стал зажигать лампу. Лунный свет достаточно хорошо освещал комнаты, проникая в окна без жалюзи. Он направился к спальне. С его губ было готово сорваться имя:
— Рут!
Постель не была разобрана. В комнате никого не было. На прикроватном коврике валялась пара старых туфель. И тогда он открыл другую дверь и замер, вздрогнув от внезапно охватившего его страха. Рут не взяла с собой ребенка! Бен был там. Он лежал в колыбели, теплый, спокойный, распространяя вокруг себя запах горячего хлеба.
— Ты не находишь, что он пахнет горячим хлебом? — спросил он однажды жену.
Рут ответила беззлобно, и он был в этом уверен, поскольку так она мыслила:
— Он пахнет мочой, как все младенцы.
Гэллоуэй не взял сына из колыбели, чтобы сжать его в объятиях, как ему этого хотелось бы. Он только нагнулся и долго прислушивался к его дыханию, потом на цыпочках вернулся в спальню и зажег там свет. Она не закрыла шкаф. Ящик туалетного столика, в глубине которого валялись две шпильки с черными волосами, тоже не был задвинут. В спальне еще висел резкий вульгарный запах духов, которыми она пользовалась. Вероятно, перед уходом она подушилась.
Она взяла все свои вещи, кроме хлопчатобумажного домашнего платья в цветочек и двух пар рваных колготок.
Гэллоуэй не плакал, не сжимал кулаки. Он прошел в столовую и сел в кресло, стоявшее рядом с радиоприемником. Он сидел долго и только потом пошел на кухню, чтобы посмотреть, не оставила ли она на столе записку. Записки не было. Тем не менее он не совсем ошибся. В помойном ведре возле раковины он нашел несколько обрывков бумаги, которые терпеливо сложил, словно детали головоломки.
Рут хотела оставить ему записку, но не смогла написать ее. Она начинала писать несколько раз, корявым почерком, делая орфографические ошибки.
Мой дорогой Дейв!
Слово «дорогой» она зачеркнула и заменила на «бедный». На этом клочке бумаги было написано только начало фразы:
Когда ты будешь читать эту записку…
Она разорвала этот листок. Женщина воспользовалась пачкой бумаги, лежавшей на кухне. На этой бумаге они записывали заказы, которые делали бакалейщику, приходившему к ним каждое утро. Вероятно, она сидела за столом, за который присаживалась каждый день, когда чистила овощи.
Мой дорогой Дейв!
Я знаю, что причиню тебе боль, но я не могу больше терпеть. Будет лучше, если это случится сейчас, чем потом. Мне часто хотелось поговорить с тобой об этом, но…
Несомненно, она не сумела точно передать свою мысль, из-за чего разорвала и этот листок тоже. На третьем обрывке не было подписи:
Мы не созданы друг для друга, и я это поняла с первых же дней. Это было ошибкой. Я оставляю тебе малыша. Удачи.
Слово «удачи» было зачеркнуто и заменено на «будьте счастливы оба».
В последнюю минуту она вновь спохватилась, поскольку и это послание разорвала и бросила в помойное ведро. Она предпочла уйти, ничего не сказав. Да и зачем? Разве слова добавили бы что-нибудь? Не лучше ли, если он будет думать, что захочет?
Он вновь сел в кресло в уверенности, что так и не заснет. Плач Бена разбудил его в шесть часов утра, когда весь дом уже был залит солнцем. По утрам и вечерам он сам всегда кормил Бена из бутылочки. Вот уже несколько недель они добавляли в молоко злаковые, а в последние дни стали давать Бену овощные пюре. Дейв также умел пеленать. Это было первым, чему он захотел научиться, когда Рут с младенцем вернулась из больницы домой.
С тех пор прошло пятнадцать с половиной лет. Больше он никогда не видел Рут. Только один раз слышал о ней. Это было через три года после ее ухода. К нему пришел адвокат, попросивший его подписать бумаги, чтобы она могла получить развод.
Дейв не спал и широко открытыми глазами смотрел на софу, которую взял с собой со всеми другими вещами, когда покинул Уотербери.
Он один воспитывал Бена, поскольку доверял сына соседке, у которой было четверо детей, только в рабочие часы. Все свободные минуты, все ночи он проводил вместе с сыном. По вечерам он ни разу не вышел из дома, ни разу не сходил в кино.
Война помешала ему покинуть дом в Уотербери, когда он собирался это сделать. Его мастерская была мобилизована и работала на министерство национальной обороны. И только гораздо позднее он нашел место, где смог обустроиться так, чтобы никогда больше не покидать родного дома. Он специально, ради Бена, выбрал деревню, где текла спокойная, размеренная жизнь.
Вдруг у него зародилась бессмысленная надежда. За зданием, там, где в этот час никто не должен был ходить, раздались шаги. На мгновение Гэллоуэю в голову пришла мысль, что это возвращался его сын. Он забыл, что сын уехал на машине. Если бы Бен вернулся, он сначала бы услышал гул мотора, скрип тормозов, стук дверцы.
Шаги приближались. Но это оказались шаги не одного человека, а двух. У них был странный ритм. В нем чувствовался некий сумбур. Кто-то внизу поставил ногу на первую ступеньку лестницы, и тут же раздался женский голос. Тяжелые подошвы словно в нерешительности перешагнули на вторую ступеньку, затем на третью. Он направился к двери, открыл ее и, зажигая свет, спросил:
— Кто там?
Гэллоуэй, ничего не понимая, стоял в растерянности на лестничной площадке и смотрел на Билла Хавкинса, совершенно пьяного, с мокрыми усами, в грязной шляпе, который пялился на него одурманенными глазами.
Изабель Хавкинс была в домашнем платье, фартуке, без шляпы и пальто, словно ей пришлось срочно покинуть дом. Она пыталась обогнать мужа.
— Не обращайте на него внимания, мистер Гэллоуэй. Он опять напился в стельку.
Гэллоуэй знал их, как знал всех других обитателей Эвертона. Хавкинс работал пастухом на одной из окрестных ферм и примерно три раза в неделю напивался до такой степени, что его приходилось убирать с дороги, где на него могла бы наехать машина. Часто видели, как он шел нетвердой походкой, бормоча что-то неразборчивое в свои рыжеватые усы, постепенно становившиеся грязно-белыми.
