В последнюю субботу мальчики решили закатить пирушку с обильными возлияниями, которая послужит королевскими похоронами их сказочных каникул. Вильям, который не испытывал ни малейшего желания поступиться последними часами с Мандиной, нашел способ избежать пьянки:
– Сегодня вечером, друзья мои, я доведу дело до конца!
– Ого!
Мальчики разинули рты, удивленные тем более, что между собой они уже поговаривали, что Вильям продул. Тот не смог удержаться от желания распустить хвост:
– Она ждет меня в десять часов.
– Где?
– Я не вправе говорить.
– У нее? Ты будешь трахать Простушку в ее кровати, а папаша Зиан за перегородкой – отпускать комментарии, так ли движется твой зад?
– Нет, в здешних краях хватает овчарен и хлевов… Вы не обратили внимания?
Жиль восхищенно присвистнул.
– Ну что сказать, старик, браво! Хоть ты не изображал из себя целку.
При мысли о волшебных минутах, разделенных с Мандиной, Вильяму захотелось врезать этому болвану. Но он только нацепил хитрую гримасу:
– Пари есть пари! Нужно нечто большее, чтобы меня остановить.
В последующие несколько часов Вильям удостоверился по поведению Орлов, что вернул пошатнувшийся было авторитет, чего он даже не заметил, настолько далеко витали его мысли. Это вызвало в нем всплеск презрения, но он так и не сумел определить, к кому именно – к приятелям… или к самому себе.
Ему было все равно! Важна была только ночь с Мандиной. На этот раз ему не пришлось притворяться больным или вылезать в окно, он отбыл при свете факелов под аплодисменты Орлов, сопровождаемый комментариями: «Поцелуй от меня Простушку!», «Расскажешь, вернется ли к ней дар речи сразу после!», «Смотри сифилис не подцепи!», «Одного щеночка мне оставьте!»…
Он сжал зубы, пожал плечами и, едва скрывшись с их глаз, припустил бегом к овчарне.
Эта ночь была столь же прекрасной, сколь и душераздирающей. Мандина часто плакала, и смеялась не меньше. Они много раз кончали, со счастьем, отчаянием и исступлением. Он обещал все, что она просила, искренне и в то же время чтобы не причинить ей боли. До зари, в тот момент, когда она заснула, он покинул ее.
В поезде, который вез их обратно в Париж, Орлы чествовали Вильяма как героя. Хоть он и ссылался на усталость, чтобы отвязаться от их въедливого любопытства, в конце концов ему пришлось живописать эпопею своих подвигов – и чтобы утолить их жажду, и чтобы не подпустить их к правде. Впадая в уныние, он видел по их глазам, что находится на вершине триумфа. Через несколько часов все вызывало в нем отвращение – их возвращение, спор, собственное бахвальство, объятия Мандины и реакция друзей; повторяя раз за разом и слушая пересказ, он сам поверил в созданный им вымысел, а потом поклялся никогда больше не думать о настоящей Мандине, отправив все воспоминания в небытие.
Начался учебный год, с его новыми предметами и неожиданными трудностями, и Вильям надеялся, что ему удастся все забыть.
Через некоторое время после начала занятий он получил письмо. По виду конверта он решил, что произошла ошибка: фиолетовая бумага, бирюзовые чернила, неровные буквы, сердечки и цветочки, гирляндой бегущие по краям, – такое впечатление, что письмо прислала девочка-первоклассница. Но на конверте красовались его имя и адрес.
Мандина написала ему:
Виллиам моя лубов. Скучу по тбе. Кагда ты вернешся? Лублу тибя. Мандина.
Он отбросил листок подальше. Какой стыд! Он хотел не только избавиться от совершенно лишнего персонажа в своей жизни, от дурочки, неспособной написать ни слова без ошибки, он пытался избавиться от укола нежности, который испытал. Ущербная грамматика, хромающий почерк, чернильные кляксы на каждой строчке – он осознавал, что Мандина неотвратимо скатывается к Простушке. После такого послания невозможно сохранить иллюзии. Простушка не стоила ни его любви, ни дружбы. И вообще ничего. Он ощутил себя замаранным. Это не он ее осквернил, а она его!
«Что на меня нашло?»
Он вспомнил о пари и пришел к выводу, что не было бы всей этой истории, если бы ему не бросили вызов. В несколько секунд он перекроил все летние воспоминания, представив себя победоносным вершителем судеб – Джеймсом Бондом на задании, – и умудрился вылепить из себя героя. Человек так устроен, что чувство вины мимолетно, а уважение к себе постоянно – оно всегда берет верх.
Но раз уж он не ответил, то получил второе письмо:
Лубов моя. Ты плучил мае писмо? Умня балит живот так я скучау. Лублу тя. Жду тя. Приди быстро. Цалу. Мандина.
Он выбросил послание в мусоропровод.
Письма все прибывали и прибывали, исполненные той же любовью и переживаниями. Вильям читал их, чтобы утвердиться в своем отказе поддерживать переписку. Сосредоточившись на ее неумении выражать свои мысли, чтобы оправдать свое презрение к девушке, он в конце концов стал относиться к Простушке как к низшему существу, недочеловеку, который не достоин ни вежливости, ни уважения, – его можно только игнорировать. Короче, как к животному…
В ноябре конверт изменил цвет. Белый, строгий, без обычных сердечек и цветочков.
Вирнись. Я биременая. Мандина.
Вильям сначала ухмыльнулся, потом позеленел. Неужели она говорила правду? Неделя у него ушла на размышления. В субботу он придумал какой-то предлог, чтобы объяснить родителям свое отсутствие, сел в поезд и отправился в Савойю.
Такси довезло его до деревни. Чувствуя себя чужаком, он оглядывал склоны, на которых снискал победу.
Все казалось ему иным. Над долиной грудой нависали тучи, трава потемнела, поля казались облезлыми, влажная коричневая земля походила на раненую кровоточащую плоть.
У него не было никакого плана. Вернее, он набросал их несколько. Все будет зависеть от того, что он обнаружит.
Он приблизился к шале Тьевеназов, прячась за деревьями.
Оказавшись метрах в пятидесяти от строения, он заметил старика, сидевшего перед входом. Папаша Зиан, с выдубленной солнцем кожей, тощий, как палка, что-то вырезал ножиком из соснового полена. Вильям лег в траву и стал ждать.
Полчаса спустя Мандина появилась на горизонте и направилась к шале.
Вильям чуть не лишился сил: она изменилась, стала еще красивей, еще пышней. Он прищурился и увидел то, во что отказывался верить: живот выступал, округлый, мягкий, она поглаживала его рукой. Вокруг нее прыгали коза и собака, как всегда веселые и живые, и их присутствие вызвало у Вильяма раздражение, когда он осознал, что только эти животные сохранили ей верность. Настоящие друзья Мандины.
Не раздумывая, он вскочил на ноги и замахал ей руками. Она застыла. Потом расцвела радостной, беззаветно счастливой улыбкой.
В этот момент Вильям показал ей, что им следует укрыться от папаши Зиана. Чудом она мгновенно поняла и, изменив направление, направилась к овчарне. Когда они сошлись под крышей из серого плитняка, встреча прошла совсем не так, как хотел Вильям. С залитым слезами лицом – то были слезы восторга – Мандина метнулась к нему и обняла. Вопреки его расчетам, она на него не сердилась. Вся горечь, обманутые ожидания, обвинения и правомерные упреки рассеялись: ее возлюбленный снова был с ней, она его обожала, страданий более не существовало, они обратились в нетерпение. Вильям имел дело со слишком любящей собакой. Чем больше он старался ее оттолкнуть, тем больше она настаивала, и ее запах, ее молочная кожа, жар, дыхание, светло-рыжие волосы возвращали Вильяма к воспоминаниям об их ночах. Он продолжал сопротивляться, уже не понимая, зачем он это делает – то ли чтобы прикоснуться к ней, то ли чтобы удержать на расстоянии.
