Таки по-добрососедски отвез меня в мою любимую бухту и с любопытством посмотрел, как я осторожно выпускаю всякую живность в специально оборудованную заводь. А затем довез до пристани южнее Менелаоса. Он пропустил шнурок через жабры мертвой рыбы-скорпиона и протянул ее мне:
– Скажи своей матери, чтобы она приготовила ее с острой паприкой, растительным маслом, картошкой и добавила костного мозга. Получится очень вкусно.
Я поблагодарил его за подарок и проявленное терпение.
– Еще порыбачим, – сказал он. – На следующей неделе. В среду или в четверг. Когда приеду, дам тебе знать.
Я ответил, что буду ждать. Он оттолкнул лодку и, орудуя одним веслом, взял курс через мелководье на Беницес.
– Удачи! – крикнул я ему вслед.
– Pastocalo, – ответил он. – Всего наилучшего.
Я развернулся и устало поплелся на холм. Полтретьего ночи, какой ужас! Мать наверняка убедила себя в том, что я утонул или меня сожрала акула или еще что-то в этом роде. Одна надежда, что рыба-скорпион ее хоть немного успокоит.
3. Миртовый лес
Примерно в полумиле к северу от нашей виллы, за поредевшими оливковыми рощами, раскинулось плоскогорье в пятьдесят или шестьдесят акров, где не росло ни одной оливы. Только зеленый лес из миртовых кустов с пролежнями каменистой луговины, украшенной чудны́ми канделябрами чертополоха цвета электрик да крупными луковицами подснежника. Это было мое излюбленное место охоты из-за огромного разнообразия мира насекомых. Притаившись в тенистых, остро пахнущих кустах мирта, мы с Роджером наблюдали за проползающими мимо нас существами, и в определенные дневные часы какая-нибудь ветка мало чем отличалась от оживленной городской улицы.
Здесь было много богомолов, до трех дюймов в длину, с яркими зелеными крылышками. Они балансировали в кустах мирта на своих тонких ножках, фарисейски сложив перед собой изощренно выгнутые передние лапки в молитвенном жесте, а их остренькие мордочки с выпуклыми, соломенного цвета глазками вертелись по сторонам, ничего не пропуская, точь-в-точь угловатые, озлобленные старые девы на вечеринке с коктейлями. Стоило белой капустнице или перламутровке присесть на глянцевитый лист мирта, как богомол начинал осторожненько, почти незаметно к ней подкрадываться, то и дело останавливаясь и тихо раскачиваясь, дабы заставить бабочку поверить в то, что это не он, а всего лишь потревоженный ветром листок.
Однажды я видел, как богомол притаился, а затем бросился на бабочку-парусника, которая, сидя на солнце, в задумчивости шевелила крыльями. Но в последний момент он оступился и в результате схватил ее не за тельце, а за крылышко. Бабочка мгновенно вышла из транса и так отчаянно замахала крыльями, что богомол потерял равновесие. В общем, она сумела кривобоко взлететь, лишившись части крылышка. А он уселся с глубокомысленным видом и полакомился тем, что осталось у него в лапах.
Под валяющимися среди чертополоха камнями кто только не жил, несмотря на то что земля под палящим солнцем сама превратилась в камень и на ней можно было варить яйца. Там обитало существо, от которого у меня всегда бежали по спине мурашки: плоская сороконожка, длиной около двух дюймов, с бахромой из длинных тонких ножек по обе стороны туловища, которая могла пролезть в самую крохотную щель. Она перемещалась с необыкновенной скоростью, даже не бежала, а скользила по земле наподобие голыша, пущенного по льду. Их называют Scutigeridae, и, пожалуй, лучше об этом уродливом локомотиве и не скажешь.
Среди камней можно было обнаружить пробуравленные в твердом грунте ходы величиной в полкроны и больше, обитые шелком и прикрытые кружком из паутины, три дюйма в диаметре. Это были норы тарантулов, здоровых, толстых, шоколадного цвета пауков в желтовато-коричнево-лимонных отметинах. Если такой раскинет ноги, то покроет кофейное блюдце, притом что тельце меньше грецкого ореха. Могучие существа, ловкие и жестокие охотники, демонстрирующие замечательный в своей злокозненности ум. В основном они охотились ночью, но иногда можно было увидеть среди дня, как они, длинноногие, шныряют в чертополохе в поисках добычи. Как правило, при виде человека они убегали и терялись в зарослях мирта, но однажды тарантул был так увлечен своим делом, что позволил мне подойти довольно близко.
Он пристроился на синеголовнике, в шести-семи футах от своей норы, и, помахивая передними лапками, оглядывался вокруг, ну прямо как охотник, взобравшийся на дерево, чтобы высмотреть дичь. Он это делал минут пять, пока я наблюдал за ним, присев на корточки. В конце концов он осторожно слез с чертополоха и с решительным видом куда-то направился, как будто кого-то засек с верхотуры. Лично я не обнаружил в окрестностях никаких признаков жизни, да и сомнительно было, что у тарантула столь острый взгляд. Но паук продолжал так же уверенно шагать, пока не добрался до большого семейства кукушкиных слез; их семенные шапки на тонких дрожащих стеблях были похожи на хлеб-плетенку. Приблизившись, я вдруг понял, что привлекло внимание тарантула: в глубине изящного фонтана из белых стеблей примостилось гнездо жаворонка. В нем лежали четыре яйца, и из одного только что вылупился розовый пушистый птенчик, стоявший на нетвердых ножках среди осколков скорлупы.
Прежде чем я сообразил, как прийти птенцу на помощь, тарантул остановился перед гнездом, на секунду замер, этакий монстр, а затем прижал к себе дрожащего малыша и запустил ему в спину свои длинные кривые жвала. Птенец разинул рот и минуты две еле слышно попищал, а потом пару раз дернулся в мохнатых объятьях. Но вот яд подействовал, птенец на миг сжался и затем обмяк. Паук еще подождал, а убедившись, что яд подействовал, развернулся и зашагал прочь с птенцом в зубах. Он был похож на необычного длинноногого ретривера, несущего в пасти свою первую в охотничьем сезоне куропатку. Ни разу не остановившись, тарантул скрылся в норе вместе с обмякшим жалким тельцем.
Эта встреча меня поразила по двум причинам: во-первых, я не ожидал, что тарантул может покуситься аж на птенца, и, во-вторых, не понимал, каким образом он определил местоположение гнезда – а ведь он это сделал, так как проследовал прямиком в нужном направлении, отбросив всякие сомнения. От чертополоха, на который тарантул взобрался, до гнезда было футов тридцать, я измерил шагами, и мне было ясно, что никакой паук не способен на таком расстоянии разглядеть хорошо замаскированное гнездо, да еще и птенца в нем. Оставался запах, но, опять же, даже зная, что разные твари способны улавливать ароматы, нам, людям, недоступные, я посчитал, что в такой безветренный день и при таком расстоянии требуется особое обоняние. И пришел к единственно возможному объяснению: в процессе обхода своих владений тарантул обнаружил гнездо и потом периодически проверял, не вылупились ли уже птенцы. Впрочем, меня оно не удовлетворило, так как тем самым я приписывал насекомому способность к мышлению, каковой он наверняка не обладал. Даже мой оракул Теодор не мог дать внятного объяснения. Одно я точно знал: этой весной несчастной чете жаворонков не суждено было вскормить свое потомство.
Еще в миртовом лесу меня сильно интересовали личинки муравьиного льва. Взрослые особи отличаются размером, но все по большей части серые. Они похожи на крайне неопрятных обезумевших стрекоз. Крылышки у них непропорциональны туловищу, и они машут ими с таким отчаянием, словно боятся упасть и разбиться. Это неуклюжие и добродушные существа, не причиняющие никому вреда. Чего не скажешь о личинках. То, что прожорливые личинки стрекозы творят в прудах, личинки муравьиного льва устраивают в песке между кустами мирта. Единственным признаком их присутствия были необычные конической формы ямки в довольно мягком грунте. В первый раз обнаружив эти конусы, я терялся в догадках. Может, это мыши докапывались до корешков или еще что-то в этом роде. Мне было невдомек, что на дне каждого такого конуса притаился собственной персоной строитель этой опасной ловушки, готовый к бою. И лишь когда я увидел все собственными глазами, до меня дошло: для личинки это не только родной дом, но еще и коварная засада.
