– Вы так добры, – сказал он, и его отталкивающая физиономия расплылась от удовольствия. – Вы уверены, что я вам не помешаю?
Я его заверил, что нисколько.
– В таком случае я буду польщен, – сказал Свен. – Поистине польщен.
И вот, вплоть до его отъезда, каждое утро после завтрака я и он сбегали из дома и проводили пару часов в оливковой роще.
В последний день – он уезжал вечерним теплоходом – мы устроили для него прощальный обед и позвали Теодора. Обрадовавшись новой аудитории, Свен тут же устроил для него получасовую бахиану.
– Мм, – промычал тот, когда аккордеон смолк. – А вы знаете… э-э… еще какие-нибудь сочинения?
– Вы только назовите, доктор, – сказал Свен, широко разводя руки, – и я вам сыграю.
Теодор в задумчивости покачался на носках и спросил смущенно:
– Вы, случайно, не знакомы с… э-э… с песней «Есть таверна в городке»?
– Ну конечно! – воскликнул Свен и тотчас заиграл вступление.
Теодор пел самозабвенно, его бородка топорщилась, глаза сияли, а музыкант, когда закончил, без паузы заиграл «Клементину». Окрыленная филистерской реакцией Теодора на Баха, мать поинтересовалась, может ли Свен исполнить «Будь я черным дроздом» и «Песню прялки». Он с ходу мастерски сыграл то и другое.
Но вот пришел экипаж, чтобы отвезти Свена к пристани, и он стал всех обнимать с глазами, полными слез. Потом он забрался на заднее сиденье, поместив рядом саквояж, а драгоценный свой аккордеон поставив на колени, и принялся вовсю махать нам рукой, пока его увозили прочь.
– Какой он мужественный, – восхитилась мать, когда мы возвращались в дом. – Человек старой школы.
– Так бы ему и сказала, – подал голос Ларри, растягиваясь на диване и беря в руки книжку. – Больше всего гомики любят, когда им говорят, какие они мужественные.
– Ты о чем? – надев очки, подозрительно спросила мать.
Ларри опустил книжку на колени и озадаченно на нее посмотрел.
– Гомосексуалисты любят, когда им говорят, какие они мужественные, – терпеливо повторил он, как если бы разговаривал с тупым ребенком.
Мать продолжала на него таращиться, пытаясь понять, не является ли это очередным его розыгрышем.
– Уж не хочешь ли ты мне сказать, что он… что этот мужчина… что он из этих?
– О господи, мать, из кого ж еще! – вышел он из себя. – Отчаянный педик. По-твоему, почему он умчался в Афины? Да потому что завел роман с семнадцатилетним красавчиком-киприотом и теперь боится оставить его одного.
– Ты хочешь сказать, – у Марго округлились глаза, – что они друг друга ревнуют?
– А то нет, – отмахнулся от нее Ларри, возвращаясь к чтению.
– Потрясающе. Мама, ты слышала? Оказывается, они ревнуют…
– Марго, прекрати! – приструнила ее мать. – Не будем углубляться в эту тему. Ларри, я одно хочу понять: как ты мог его пригласить, зная, что он… э-э… что он с отклонениями?
– А почему нет? – удивился Ларри.
– Хотя бы о Джерри подумал, – возмутилась мать.
– О Джерри? – переспросил он. – Джерри-то здесь при чем?
– Как при чем? Ларри, ты меня просто расстраиваешь. Этот человек мог оказать на мальчика дурное влияние, если бы они проводили вместе время.
Ларри вздохнул, положил книгу и, сев поглубже, внимательно посмотрел на мать.
– Последние три утра, – сказал он, – Джерри давал Свену уроки природоведения в оливковой роще. И не похоже, чтобы это роковым образом отразилось на ком-либо из них.
– Что? – взвизгнула мать. – Что?
Я решил, что пора уже мне вмешаться. В конце концов, Свен мне нравился. Я рассказал, как вскоре после своего приезда он заглянул в мою комнату и в какой восторг его привела моя коллекция. Полагая, что один новообращенный стоит десятка святых, я взялся показать ему мои любимые места. И каждое утро мы отправлялись в оливковую рощу, где Свен, лежа на животе, мог часами следить за муравьями, деловито снующими с травинками на спине, или наблюдать за лукообразной самкой богомола, откладывающей на камне защитную оболочку яйца, или заглядывать в паучий колодец-капкан, шепча себе под нос «Чудесно! Чудесно!» в таком восторге, что у меня сердце готово было растаять.
– Знаешь, дорогой, – сказала мне на это мать. – В будущем, если ты захочешь взять с собой на прогулку кого-то из друзей Ларри, предупреди меня заранее.
5. Каракатицы и крабы
По утрам, открывая глаза, я первым делом видел комнату в полоску – это солнце пробивалось сквозь закрытые ставни. Потом обнаруживались мирно спящие собаки, без приглашения забравшиеся на кровать и захватившие чуть не все пространство. Улисс обычно сидел на подоконнике, с неодобрением и даже каким-то злорадством глядя на золотистые полоски прищуренными глазами. Снаружи доносились хриплые задиристые крики петуха и тихое кудахтанье кур (такое же успокоительное, как звуки бурлящей на огне каши), поклевывающих что-то под апельсинными и лимонными деревьями, отдаленный звон колокольчиков на шее у козла, пронзительное щебетанье воробьев под свесом крыши да неожиданный многоголосый умоляющий писк, означавший, что один из родителей принес в ласточкино гнездо под моим окном пищу для птенцов. Я откидывал простыню и спихивал собак с постели, а те отряхивались на полу, потягивались и зевали, высунув розовые языки, заворачивавшиеся, как экзотические сухие листья. Я подходил к окну и распахивал ставни. Перегнувшись через подоконник и ощущая обнаженной кожей теплые утренние лучи, я задумчиво почесывал розоватые пятнышки на теле от укусов собачьих блох, пока глаза привыкали к яркому свету. А затем устремлял взгляд поверх серебристых крон олив на берег и голубое море в полумиле от нашей виллы. На этот самый берег рыбаки периодически вытаскивали свои сети, для меня момент особый, так как в этих сетях обнаруживались удивительные морские обитатели, до которых иначе мне бы никогда не добраться.
Увидев рыбацкую шхуну, я быстренько одевался и, прихватив снаряжение, мчался по тропинке среди олив, а затем по дороге до самого берега. Почти всех рыбаков я знал по именам, но был у меня особый друг, высокий и крепкий молодой мужчина с копной рыжих волос. Естественно, при рождении его назвали Спиро в честь святого Спиридона, и, чтобы отличать его от многочисленных тезок, я его окрестил Кокино, то бишь рыжий. Кокино с большой радостью помогал мне добывать разную живность, притом что она его не интересовала, просто ему доставляло удовольствие видеть мои сияющие глаза.
Однажды я пришел на берег, когда рыбаки как раз вытаскивали тяжелую сеть. Коричневые, как грецкие орехи, широко расставив ноги на песке, они тянули за тросы, с которых капала вода.
– Привет, kyrie Джерри! – крикнул мне Кокино и помахал ручищей в веснушках; рыжеволосая копна костром вспыхнула на солнце. – Мы закинули сеть в новом месте, так что тебя наверняка ждут сюрпризы.
