Слева от бухточки, в четверти мили от берега, находился остров Пондиконисси, или Мышиный остров, напоминающий равнобедренный треугольник. Старые густые кипарисы и олеандры охраняли белоснежную церквушку и примыкающий к ней маленький жилой квартал. Здесь проживал пожилой и на редкость вредный монах в черной рясе и клобуке, чей смысл жизни, похоже, заключался в том, чтобы периодически звонить в колокол в этом игрушечном храме, а по вечерам грести на лодке на соседний мыс, где в скиту жили три древние монашки. Там он выпивал рюмку узо и чашку кофе и, поговорив, по-видимому, о грехопадении в современном мире, на закате, превращавшем морскую гладь в переливчатый шелк, уплывал обратно на своей скрипучей подтекающей лодке, в которой смотрелся как нахохлившийся черный ворон.
Марго, убедившись, что от постоянного поджаривания на солнце у нее только больше высыпает прыщей, перешла на другое лечебное средство матери-природы – морские купания. Она вставала в полшестого, будила меня, и мы вместе, спустившись к пляжу, бросались в чистейшую морскую воду, еще прохладную под приглядом Луны, и беззаботно отправлялись вплавь к острову Пондиконисси. Там Марго растягивалась на скале, а я шатался в свое удовольствие по окрестным заводям. Увы, наши посещения оказывали пагубное воздействие на монаха: стоило только Марго высадиться на берег и эффектно разлечься, как он с громким топотом скатывался по каменным ступеням церкви и, грозя нахалке кулаком, выкрикивал по-гречески нечленораздельные слова, тонувшие в его окладистой неухоженной бороде. Марго отвечала ему лучезарной улыбкой и радостно махала рукой, что доводило его до почти апоплексической ярости. Он метался по паперти, шурша черной сутаной и показывая грязным дрожащим пальцем то на небеса, то на нее, грешницу. Это повторилось несколько раз, и я даже сумел запомнить излюбленные словечки монаха, чей словарный запас не отличался разнообразием. Позже я спросил моего друга Филемона, что они значат. С ним случилась истерика. Он так хохотал, что долго не мог ничего толком объяснить, но в конце концов я понял, что монах осыпал Марго отборной бранью, причем самым невинным выражением было «белая ведьма».
Когда я рассказал об этом матери, она, к моему удивлению, была невероятно возмущена.
– Мы должны доложить об этом его начальству, – сказала она. – В англиканской церкви такое было бы невозможно.
Однако со временем это превратилось в своего рода игру. Мы привозили ему сигареты, и сначала монах сбегал с паперти, потрясая кулаком и грозя нам карой Господней, но затем, выполнив свой долг, поддергивал рясу, усаживался на приступку и добродушно выкуривал сигаретку. Иногда он даже возвращался в церковь и выносил нам пригоршню фиников со своего дерева или молодые, молочные на вкус миндальные орехи, которые мы кололи на пляже с помощью гладких камней.
Между Пондиконисси и моей любимой бухтой протянулась полоса подводных рифов. В основном плоских, размером со столешницу или с миниатюрный садик. Они практически подступали к морской поверхности, и когда ты на них забирался, издалека должно было казаться, что ты идешь по воде. Я давно мечтал обследовать эти рифы с их богатой морской жизнью, какую не найдешь в мелкой бухте. Но трудность состояла в том, что туда не доставишь необходимое снаряжение. Я попробовал доплыть до рифа с двумя большими банками из-под варенья на концах веревки, обмотанной вокруг шеи, и сачком в одной руке, но на полпути банки неожиданно и злонамеренно наполнились водой и потянули меня на дно. Я потратил несколько секунд на то, чтобы освободиться от груза, и всплыл на поверхность, молотя руками и глотая ртом воздух, а к тому времени мои банки уже поблескивали стеклянными боками на дне морском, такие же недостижимые, как если бы они были на Луне.
Однажды в жаркий день я переворачивал в бухте подводные камни в попытке обнаружить пестрых ленточных червей, обычно выбиравших себе подобное пристанище. Я был так поглощен этим занятием, что нос гребной лодки с шорохом и скрипом въехал в песок рядом со мной, а я даже не сразу отреагировал. На корме стоял с одним веслом, которым он, как все рыбаки, помахивал в воде не хуже, чем рыба хвостом, молодой мужчина, почти черный от солнца. У него были темные вьющиеся волосы, ясные глаза, как две черные ежевики, и ослепительно-белые зубы, особенно выделявшиеся на смуглом лице.
– Yasu, – сказал он. – Твое здоровье.
Я ответил на его приветствие и смотрел, как он ловко спрыгнул на берег вместе с маленьким ржавым якорем, который основательно воткнул в песок позади двуспального ложа из высыхающих водорослей. На рыбаке были сильно потрепанная майка и брюки, некогда синие, а сейчас выбеленные солнцем. Он подошел, по-компанейски присел рядом на корточки и достал из кармана жестяную коробочку с табаком и самокрутками.
– Жарко сегодня, – сказал он с недовольной гримасой, и его мозолистые пальцы скрутили сигаретку с необыкновенной ловкостью. Он вставил ее в рот, зажег с помощью большой дешевой зажигалки и после глубокой затяжки вздохнул. – Ты один из новеньких, что поселились на холме? – спросил он, подняв бровь и глядя на меня своими ясными, как у малиновки, глазами.
К этому времени я уже неплохо болтал по-гречески и подтвердил, что да, я один из новеньких.
– А другие, на вилле? – поинтересовался он. – Они кто?
Я довольно быстро уразумел, что каждый корфиот, особенно крестьяне, жаждет все про тебя узнать и в ответ готов выложить тебе всю свою подноготную. Я пояснил, что на вилле живут моя мать, два брата и сестра. Он глубокомысленно покивал, словно это была ценнейшая информация.
– А твой отец? – продолжил он допрос. – Он где?
Я сказал, что мой отец умер.
– Бедняга, – поспешил он выразить свои соболезнования. – И твоя несчастная мать осталась с четырьмя детьми.
Он печально вздохнул, словно придавленный этой тяжелой мыслью, но тут же просветлел.
– Такова жизнь, – заключил он философски. – Что ты ищешь под этими камнями?
Я постарался ему растолковать, хотя очень трудно объяснить местным крестьянам мой интерес к разнообразным существам отталкивающего вида и не заслуживающим внимания, к тому же несъедобным.
– Тебя как зовут? – спросил он.
Я ответил «Герасимос», что по-гречески ближе всего к Джеральду, и уточнил, что друзья зовут меня Джерри.
– А я Таки. Таки Танатос. А живу я в Беницесе.
Я спросил, почему он оказался так далеко от родной деревни. Он пожал плечами:
– Приплываю сюда на лодке. Поужу рыбу, поем, посплю, а как начнет смеркаться, зажигаю фонари и возвращаюсь в Беницес, а по дороге снова рыбачу.
Я сразу сделал стойку. Дело в том, что незадолго до этого, вернувшись из города, мы остановились перед тропинкой, что вела к нашей вилле, увидев внизу медленно плывущую лодку с угольной лампой накаливания на носу, которая бросала на темную водную гладь сноп света, выхватывая с необыкновенной яркостью целые куски морского дна и рифы, лимонно-зеленые, розовые, желтые, бурые. В тот момент я подумал, какое же это увлекательное занятие, рыбная ловля. Вот только я не был знаком с рыбаками. И сейчас я посмотрел на Таки другими глазами.
