Эндрю промолчал; позже, придвинувшись поближе к огню, он что-то пробормотал себе под нос. Видимо, уснуть ему мешала обида. Во всяком случае, лег он последним. Конрад плюхнулся на землю, закутался в одеяло и почти сразу же захрапел. Мэг, свернувшись калачиком рядом с седлом и поклажей, спала как ребенок, временами всхлипывая во сне. Поодаль улегся на траву Дэниел. Красотка спала стоя; она свесила голову так низко, что едва не задевала носом землю. Дремавший у костра Крошка порой просыпался, встряхивался и, порыкивая, обходил лагерь. Поведение собаки как будто подтверждало, что опасаться нечего.
Данкен сидел у огня. Ему совершенно не хотелось спать. Юношу одолевали тревожные мысли, которые упорно не желали уходить. Ну разумеется, хмыкнул он про себя, какой тут сон после рассуждений Мэг насчет близости Злыдней! Может, ведьма просто подшутила над ними? Как Данкен ни напрягал слух, как ни старался, ему никак не удавалось различить ни шелеста листвы, ни хруста веток под чьей-либо ногой, или лапой, или копытом. Все было тихо, лишь бормотал в темноте ручей да пару раз ухала в отдалении сова.
Данкен ощупал висевший на поясе кошелек и услышал слабое похрустывание пергамента. Подумать только, они забрались чуть ли не в самое сердце Пустоши ради нескольких листков рукописного текста! Между прочим, один лишь Конрад знает, за что он рискует головой; все остальные идут наобум, и что с ними станется, известно разве что одному богу. Хрупкий пергамент – великая драгоценность, средоточие волшебства. Если будет доказано, что он подлинный, Церковь обретет свежие силы, у веры появятся новые сторонники, жребий мира изменится к лучшему. Орда творит черную волшбу, малый народец наводит чары, чтобы вдоволь потешиться, а этот пергамент, возможно, обладает величайшей магией на свете. Данкен склонил голову и принялся без слов молиться о том, чтобы его упования сбылись.
Тогда-то, во время молитвы, и раздался некий звук, определить природу которого было поначалу крайне затруднительно, таким он был далеким и глухим. Данкен прислушался и понял наконец, что в ночи стучат копыта. Мгновение спустя до него донесся собачий лай. Звуки по-прежнему исходили как будто издалека, но становились все отчетливее: топот конских копыт, заливистый лай собак и даже – Данкен не поверил собственным ушам – крики людей. Диковиннее всего было то, что звуки доносились с неба. Данкен запрокинул голову и окинул взглядом усыпанный звездами небосвод, с которого светила бледная луна. Там, разумеется, не было ни всадников, ни собачьих свор. Минуту-другую спустя звуки стихли, и ночь вновь исполнилась безмолвия.
Данкен, приподнявшись было, чтобы взглянуть на небо, снова опустился на землю. Крошка глухо зарычал. Данкен погладил пса по голове. Мастиф перестал рычать и улегся у костра. Какое-то время спустя Данкен встал и направился к ручью, захватив с собой кружку. Из воды, нарушив ее серебристый покой, внезапно выпрыгнула рыбина. «Неужели форель?» – подумал Данкен. Если в ручье водится форель, поутру можно будет попробовать наловить рыбы на завтрак; главное – не слишком задерживаться: чем быстрее они уйдут отсюда, чем скорее пересекут Пустошь, тем лучше.
Когда луна начала клониться к западу, Данкен разбудил Конрада, который мгновенно вскочил, будто и не спал.
– Все в порядке, милорд?
– Да вроде бы, – отозвался Данкен. – По крайней мере, я ничего подозрительного не заметил.
Он умолчал о том, что слышал топот копыт и лай собак, ибо, прикидывая, каким образом рассказать об этом Конраду, решил, что не стоит беспокоить товарища упоминанием об игре воспаленного воображения.
– Растолкай меня пораньше, – попросил он. – Хочу наловить форели на завтрак.
С этими словами Данкен лег на спину, сунул под голову скатанный в валик плащ и укрылся одеялом. Глядя на небо, он в очередной раз ощупал кошелек на поясе и крепко зажмурился, надеясь, что вот-вот заснет. Однако перед его мысленным взором возникла – сама по себе – картина, смысла которой он поначалу не понял. Но затем явилось осознание, и Данкен, упрекнув себя в чрезмерной возбудимости, попытался отрешиться от надоедливых мыслей, однако те не желали уходить. Юноша перевернулся на бок, открыл глаза и увидел пламя костра, неподвижно лежащего мастифа и широкоплечую фигуру Конрада. Он зажмурился вновь, уверенный, что уж теперь-то заснет непременно, но картина, возникшая у него в мыслях, отгоняла всякий сон. Он снова, будто наяву, увидел пронырливого коротышку, что следовал по пятам за горсткой людей, внимая словам тех, кто сопровождал высокого человека весьма благообразной наружности. Все эти люди были молоды и не по годам серьезны, глаза их лучились странным светом. Судя по одежде, поношенной и драной, они принадлежали к простому народу. Один из них был обут в сандалии, другие ходили босиком. Порой вокруг них собирались толпы зевак, пришедших поглазеть на высокого человека и послушать, что он скажет. И постоянно возле молодых людей – то ли в толпе, сквозь которую норовил протиснуться поближе, то ли в одиночестве, когда толпа рассеивалась, – крутился тот самый коротышка. Он прислушивался столь усердно, что уши его, казалось, того и гляди отвалятся; похожие на лисьи блестящие глазки щурились от солнечного света, но не упускали ни единого жеста, ни малейшего движения. А потом, вечерами, прижавшись спиной к валуну или скорчившись у костра, коротышка записывал все, что видел и слышал. Он писал мелким убористым почерком, стараясь уместить слова на тех кусках пергамента, какие ему удалось раздобыть, хмурил брови и поджимал губы, вспоминая, что именно и кем было сказано.
Данкену хотелось разглядеть его черты, определить по выражению лица, что он за человек, однако коротышка, как нарочно, то прятался в тени, то отворачивался в тот самый миг, когда Данкен мнил, что сумел-таки добиться своего. Коренастый крепыш, он также ходил босиком; ноги его были изрезаны острыми гранями камней. Наряд коротышки представлял собой пыльные лохмотья, едва прикрывавшие наготу. Длинные спутанные волосы, нестриженая борода – человек толпы, ничем не примечательная личность, которую никто не удостоит второго взгляда. Ничто не выделяло его из общей массы; он, когда хотел, без труда растворялся в скопище людей. Данкен преследовал его, порывался обойти, с тем чтобы столкнуться лицом к лицу, однако раз за разом терпел неудачу. Впечатление было такое, словно коротышка догадывается, что за ним следят, и потому намеренно ускользает, а если не получается, просто отворачивается. Впрочем, даже если он и впрямь догадывался, то внешне это никак не проявлялось.
Кто-то потряс Данкена за плечо и шепотом велел молчать. Юноша открыл глаза и сел. Перед ним припал к земле Конрад. Не говоря ни слова, дозорный ткнул большим пальцем в темноту за костром. Там, на краю светового круга, застыл Крошка. Мастиф слегка подался вперед, будто кто-то удерживал его на поводке, и оскалил пасть. Он глухо рычал. Из темноты таращились на лагерь огромные, широко расставленные глаза, в которых полыхало зеленое пламя. Ниже виднелся рот с множеством поблескивающих в пламени костра зубов. Все вместе представало чудовищной мордой, столь гнусной и отталкивающей, что рассудок отказывался воспринимать ее как действительность. Рот имел отдаленное сходство с лягушачьим, однако морда в целом состояла как бы из сплошных углов и граней; над ней возвышалось некое подобие креста. На глазах у Данкена чудовище пустило слюну. Оно явно было не прочь проникнуть в лагерь, но его отпугивал то ли Крошка, шерсть на загривке которого встала дыбом, то ли что-то еще. Неожиданно чудище сгинуло без следа. Исчезли и огненные глаза, и грозные клыки. Последними растаяли в воздухе очертания морды.
