— Да помилуйте! Это черт знает что такое! Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас в Петербург, если вы только не обуздаете ваших олухов!
— Как ваша фамилия?
— Коллежский советник Прутянский, — бросил он небрежно.
Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию известного, зарегистрированного шулера, я потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:
— Вон! Сию минуту вон, нахал этакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, но и из Москвы немедленно выставлю! Вон, говорят тебе!
И, встав из-за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.
— Куда в шкаф лезешь? Казенное имущество ломаешь! — крикнул я, притопнув.
Наконец коллежский советник выбрался из кабинета, оставив на паркете следы своего необычайного волнения.
Гуляка
Ночью вдруг меня будит телефон.
— Алло, я вас слушаю, — проговорил я хрипло.
В трубке послышался полупьяный голос:
— Позвать ко мне главного начальника всей сыскной полиции Москвы и… и её уездов!
— Он самый у телефона. Что вам угодно?
— С вами говорит коллежский регистратор Семечкин.
— Очень приятно!.
— Мне то-о-же!..
— Что вам от меня нужно?
— Да как же? Помилуйте! Это бог знает что?! Я говорю чеку, че-ло-о-веку… Подай еще графинчик водки, а он заявляет: «Поздний час, господин, из буфета не отпускают». И что значит «поздний час», когда, строго говоря, ранний… Да наконец, опять же Лелечка… он меня компер… коммер… компрометирует в ее глазах. Это же непорядок… Как вы находите?
— Конечно, конечно! Вы правы. А где же это вас так компрометируют?
— Как?… Неужели вы не знаете, а еще главный начальник всех сыскных уездов?! Странно!!
— Представьте, знал, да забыл!
— В «Слоне», в «Слоне», стыдитесь!
— Где же вы там: в общем зале или в кабинете?
— Что за вопрос?! Конечно, в зале! Моя Лелечка не станет шляться по кабинетам. Сидим справа от входа: я, Лелечка да приятель, Ладонов… Только он напрасно думает… Ничего у него с Лелечкой не выйдет!..
— Хорошо! Вы погодите немного, а я прикажу сейчас хозяину отпустить вам графинчик.
— Хорошо. Я этой услуги вам не забуду! Мерси!
По моему приказанию один из агентов тотчас же направился в ресторан «Слон» и, арестовав Семечкина, водворил его на остаток ночи в полицейскую камеру. На следующее утро мы встретились.
Семечкин оказался консисторским служащим, вспрыскивавшим вчера в «Слоне» свой первый, только что полученный чин. Это был добродушнейший и безобиднейший человек, лет 25, скромный, конфузливый.
— Ради самого Господа, господин начальник, не оглашайте моего глупого проступка: и со службы-то меня выгонят, и жена съест живьем!
— А как же это вы, господин коллежский регистратор, решились столь бесцеремонно беспокоить меня, да еще среди ночи.
— Видит Бог, был пьян, пьян, как стелька!.. Да разве трезвый я бы посмел?!
Пожурив его еще немного, я отпустил Семечкина на все четыре стороны и, конечно, не возбудил о нем дела.
Радость Семечкина была безбрежна.
Недостойный иерей
Как-то в 1907 году в Петроградскую сыскную полицию обратился сенатор X. Начальник полиции В. Г. Филиппов отсутствовал, и я, в качестве помощника заменяя его, принял сенатора.
Ко мне вошел старик лет шестидесяти, весьма почтенного и благообразного вида и, сев в предложенное кресло, с опаской огляделся и негромким голосом заговорил:
— Я обращаюсь к вам по весьма щекотливому и, разумеется, совершенно секретному делу. В моей семье произошло несчастье, и, быть может, вы сможете если и не ликвидировать его совсем, то, по крайней мере, ослабить его печальные последствия.
— Я к вашим услугам, ваше превосходительство.
Сенатор, беспокойно взглянув на меня, продолжал:
— Видите ли, у меня сбежала дочь. — И он сделал паузу. Затем: — Это бы еще куда ни шло! Мало ли бывает: молодость, романы, любовь и подобные бредни. Но несчастие в том, что выбор моей дочери пал черт знает на кого. Ну будь там какой-нибудь корнет, гусар, адвокат, артист, наконец, готов примириться на длинноволосом студенте, а то, подумайте, — кучер! Грязный, неопрятный мужик, с дегтем, кислятиной и вшами!
Какая муха ее укусила, — ума не приложу.
Во всяком случае, ни воспитание, ею полученное, ни среда, ее окружающая, не могли привить подобного вкуса. Я просто теряюсь в догадках, что это: эротическое помешательство или желание опроститься по рецепту Толстого? Быть может, я выжил из ума, отстал от века, впал в детство, но решительно отказываюсь понимать поведение моей Наточки.
Лошадиный Ромео умчал ее куда-то, и вот уже несколько дней, как об ней ни слуху ни духу. Я очень, очень прошу вас: помогите мне разыскать мою девочку. Но, ради бога, никакой огласки, никакого скандала — это так важно и для ее чести, и для моей репутации.
Я успокоил как умел старика, обещав немедленно приняться за поиски.
Отыскать Тимофея Цыганова не представляло труда, так как имя его нам дал сенатор, а улицу, дом и квартиру — адресный стол. Я решил вызвать его в сыскную полицию и поговорить сначала по-хорошему.
Ко мне в кабинет вошел здоровенный малый, краснощекий, с длинной черной бородой лопатой и волосами, обильно смазанными деревянным маслом и подстриженными в скобку.
— Здравствуй, Тимофей!
— Здравия желаю, господин начальник!
— Послушай, братец, что ты там затеял?
— Это вы насчет чего же изволите?
— Полно, Тимофей, притворяться! Сам знаешь, что насчет сенаторской дочки говорю.
— Ах, эвона про что!
— Ну так как же?
— Так что? Счастье мое, линия, стало быть, такая подошла!
— Счастье-то счастьем! Но подумай, что же ты делать с нею станешь? Разве она тебе пара?
— Известно: делать буду то, что обыкновенно делают. А пара она мне али нет, — это уж дело мое.
— Что же ты воображаешь, что сенатор на это и согласится?
— А, пущай их не соглашаются! Нам это безразлично!
