Плисецкую в ту историческую лондонскую поездку не пустили. Она была “невыездной”. Что это означало в те годы, сейчас объяснить не так просто. Поездки за рубеж были редкими, и ценились они на вес золота.
Разрешение на поездку всякий раз даровалось после заполнения бесчисленных анкет с десятками вопросов (все о себе и родственниках: нет ли среди них репрессированных или живущих за границей и прочее), публичных собраний и приватных собеседований, на которых проверялись патриотизм и идейная подкованность.
Но это была лишь видимая верхушка огромного айсберга. Настоящая кропотливая проверка велась в органах госбезопасности. Там штудировались пухлые досье, заведенные практически на каждую важную фигуру. В этих досье были подшиты анкеты, секретные справки и главное – доносы, доносы, доносы, обширным потоком стекавшиеся на Лубянку.
Донос был самым мощным оружием в тогдашнем Советском Союзе. Им пользовались, чтобы доказать свою преданность партии и правительству, свести счеты с личными врагами и убрать с дороги конкурентов. Этот безжалостный способ подковерной борьбы широко применялся и в Большом театре. Очень немногие из доносов такого рода были опубликованы в недавние годы, а большинство так и лежит в архивных хранилищах за семью печатями, дожидаясь своего исследователя…
Уланову, как мы помним, за границу отпустил сам Сталин, и с тех пор у нее не было никаких проблем с поездками на Запад. У Плисецкой же с самого начала всё пошло наперекосяк на долгие шесть лет. Плисецкая признавала, что была для доносов “подходящим персонажем”: “Неблагополучная биография, ершистый, нетерпеливый, независимый характер, захлестывающая через край горячность”.
Она переживала запреты на выезд мучительно. Плисецкая вспоминала, что в те годы ни дня без мысли о самоубийстве не жила. От отчаяния шла на рискованные шаги. Являлась на официальные приемы, нарядившись в длинное белое парчовое платье с вызывающе открытым балетным лифом, и жаловалась высоким сановникам на свою судьбу. Все отводили глаза и разводили руками: дескать, это дела КГБ. А КГБ, в свою очередь, кивало на партийное начальство.
Со стороны могло показаться, что особой трагедии не было. Легендарная балерина Марина Семенова, у которой в сталинское время расстреляли мужа, так Плисецкой и говорила: “Терпи, девка, мне хуже было. Под домашним арестом сидеть пострашнее”. И действительно, Плисецкую не арестовывали, танцевать ей не запрещали, на приемы звали, даже награждали. Но ей нестерпимо было чувствовать себя прокаженной, меченой. Ее возмущала постоянная слежка. Она гордо заявляла: “Не хочу быть рабыней, не хочу ошейника!”
* * *
Поэт Андрей Вознесенский назвал Плисецкую “Цветаевой балета”. Он написал: “Есть балерины тишины, балерины-снежины – они тают. Эта же – какая-то адская искра. Она гибнет – полпланеты спалит!”
И в те же дни, когда Уланова в роли Одетты-Одиллии завоевывала Лондон, “адская искра” Плисецкой засверкала вспышкой в трех легендарных ее появлениях на сцене Большого театра в “Лебедином озере”. Некоторые считали, что эти три вечера были венцом всей карьеры Плисецкой – на таком эмоциональном накале проходили ее выступления. Она называла их “опальными”. Плисецкая хотела показать и Москве, и всему миру, что танцует лучше Улановой.
На двух из них присутствовал Хрущев с именитыми иностранными гостями. Но главным стало первое представление – 12 октября 1956 года. Москвичи мгновенно прослышали о том, что “опальная” Плисецкая, которую не пустили на гастроли в Лондон, будет выступать в Большом. Это была сенсация! Билеты были распроданы мгновенно. Но забеспокоилось и высокое начальство: как бы из этого не вышло какой-то политической демонстрации…
Плисецкую вызвала к себе сама Екатерина Фурцева, на тот момент секретарь ЦК КПСС, курировавшая культуру. Фаворитка Хрущева, Фурцева была незаурядной фигурой. Впоследствии она стала министром культуры, и многие считали, что на этом посту Фурцева была самым эффективным руководителем после Луначарского. Взлетев высоко, как никакая другая женщина в истории советской компартии (член Президиума ЦК КПСС), Фурцева кончила свою жизнь трагически в 63 года. Обвиненная в злоупотреблении государственными средствами, выделенными на реконструкцию Большого театра, она, как говорили, отравилась, приняв цианистый калий в ванной комнате своей квартиры.
Решительная в отстаивании партийной линии, Фурцева – миловидная, стройная женщина – могла, когда хотела, быть мягкой и спокойной. Так она и разговаривала с Плисецкой, в течение полутора часов убеждая ее: “Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников и объяснить им, что на спектакле будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической родине…”
А на прощание Фурцева, намекая на множество стекавшихся на Плисецкую доносов, спросила у нее в упор: “А вы говорили, что в партию у нас вступают не из убеждений, а ради карьеры?” Сигнал был ясен: веди себя смирно!
Но Плисецкая не последовала рекомендациям Фурцевой и танцевала “Лебединое” с исступленной силой. Поклонников она тоже не “предупреждала”, и они, бешено аплодируя, устроили в Большом настоящее “извержение Везувия”. Плисецкая вспоминала, что наводнившие по такому случаю зал Большого кагэбэшники выволакивали вопивших от восторга фанов в фойе. Потом их вызывали на многочасовые допросы в милицию. Вот когда Плисецкая впервые почувствовала себя “диссиденткой”.
Фурцева бунтарским поведением Плисецкой осталась весьма недовольна. Но чисто по-женски она, видимо, сочувствовала балерине и даже посоветовала: “Выходи́те замуж, вам веры будет больше…”
И так угодно было судьбе, что Лиля Брик, легендарная муза поэта Маяковского, устроила встречу Плисецкой с молодым успешным композитором Родионом Щедриным; до того они знали друг друга только по работе. Лиля сделала это не случайно: она обожала сводить талантливых людей. Роман Щедрина с Майей развивался постепенно и привел их к одному из самых прославленных многолетних брачных союзов нашего времени.
Об их блестящем творческом содружестве речь пойдет впереди. А здесь отметим, что замужество Плисецкой весьма подсобило в снятии с нее клейма “невыездной” органами госбезопасности: ведь теперь у балерины дома в Москве оставался заложник – ее муж Щедрин. Но решающую роль в том, что Плисецкой наконец-то разрешили выехать с гастролями на Запад, сыграл Хрущев.
* * *
Добраться до Хрущева было не так-то просто. Плисецкая писала ему письма, слала телеграммы – всё понапрасну, он не откликался. Вероятнее всего, эти мольбы балерины до нового вождя не доходили. В отличие от Сталина, он не вникал в повседневные дела Большого театра.
Тут на помощь пришла мудрейшая Лиля Брик, у которой были связи в верхах еще со сталинских времен. Как мы помним, Сталин провозгласил Маяковского “лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”. Эта фраза долго служила Лиле своего рода охранной грамотой.
Новобрачные Щедрин и Плисецкая поселились в том же московском доме на Кутузовском проспекте, где жила Лиля, и стали у нее желанными завсегдатаями. (Мне тоже довелось бывать в этой необыкновенной квартире, где гостя поражали висевшие на стенах оригиналы Шагала, Малевича, Пиросмани, а Лиля угощала экзотическими яствами и, главное, одаривала доверительной беседой, исполненной неподдельной живости и блеска.)
