Его удручало, что после смерти Мелик-Пашаева значение оркестра в оперных спектаклях пошло на убыль. Оркестр всего лишь искусно аккомпанировал певцам, не более того. А он должен был бы исполнять одну из главных ролей. Ростропович делился своими размышлениями с Покровским, который был с ним совершенно согласен: оркестр нужно сделать важнейшим действующим лицом спектакля.
Решили совместно осуществить эксперимент. Ростропович пришел в дирекцию Большого театра и попросил 12 репетиций для того, чтобы привести в порядок “Евгения Онегина”, старую постановку Покровского. На оплату такого количества репетиций у дирекции не было денег. Но ей очень уж хотелось заполучить прославленного музыканта в качестве дирижера, и нужные средства нашлись.
С первой же репетиции оркестр и солисты были покорены, и даже Вишневская пришла в изумление: опера, уже прошедшая в постановке Покровского 750 раз, расцвела новыми красками. Оркестр то пел, то взрывался, увлекая за собой певцов.
Спектакль стал сенсацией, на него невозможно было достать билеты. Мне удалось побывать на нем несколько раз. И это всегда становилось событием, даже “праздником, который всегда с тобой”.
Чайковский назвал своего “Онегина” “лирическими сценами”. Но в интерпретации Ростроповича опера превращалась в захватывающую драму высочайшего накала. Особенно впечатляла сцена письма Татьяны в исполнении Вишневской, которая вела нас по ступеням девичьей любви от робкой надежды к всепоглощающей страсти.
Вся музыкальная Москва обсуждала Ростроповича-дирижера. Большинство им восхищалось, некоторые пожимали плечами, указывая на недостатки дирижерской техники. Но даже скептики признавали, что Ростропович “дирижирует всей своей личностью”.
* * *
Между тем тучи над головой жившего на даче у Ростроповича Солженицына продолжали сгущаться. Его исключили из Союза писателей. Но настоящая травля писателя началась после того, как в 1970 году ему была присуждена Нобелевская премия.
Ростропович решил публично вступиться за человека, перед писательским даром и мужеством которого он преклонялся. Он написал открытое письмо в главные советские газеты. Показал его жене. Вишневская пришла в ужас: “У меня театр, и я не хочу перечислять, чего лишусь… Всё, что я создавала в течение всей жизни, пойдет прахом…”
[516] И всё же Вишневская вновь была вынуждена уступить напору мужа: “Но ты большая личность, ты великий артист, и, если ты чувствуешь, что должен высказаться, ты это делай”
[517].
В своем открытом письме Ростропович задавал риторический вопрос: “Неужели пережитое время не научило нас осторожно относиться к сокрушению талантливых людей?” Он напоминал о постыдных событиях 1948 года, когда Прокофьева, Шостаковича и других заклеймили как антинародных композиторов: “Я ворошу старое не для того, чтобы брюзжать, а чтобы не пришлось в будущем, скажем, лет через двадцать, стыдливо припрятывать сегодняшние газеты”. (Здесь Ростропович оказался пророком.)
Письмо это, разумеется, в советских газетах опубликовано не было. Но зато западные радиостанции, раздобывшие этот текст, передавали его по нескольку раз в день.
Нужно учитывать, что у Ростроповича в деле защиты Солженицына был неожиданный сильный союзник – министр внутренних дел Николай Щёлоков. Его жена тесно дружила с Вишневской. Щёлоковы и Ростроповичи были соседи по Жуковке, и, как вспоминала Вишневская, она познакомила министра с жившим у них Солженицыным.
Всесильный шеф милиции и опальный писатель не раз, согласно Вишневской, встречались у нее на даче для приватных бесед. Вишневская считала, что Солженицына (четыре года жившего у них без прописки) не трогали в Жуковке – специальной правительственной зоне под особым милицейским контролем! – именно благодаря Щёлокову.
По-видимому, результатом этих доверительных бесед стала адресованная Брежневу в 1971 году записка Щёлокова “К вопросу о Солженицыне”, в которой он предлагал генсеку партии поставить перо Солженицына на службу советской власти. Он советовал: “В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях”. Записку эту Щёлоков предварительно показал Вишневской. Они оба вспомнили о соответствующей исторической параллели: как император Николай I помиловал бунтаря Пушкина, таким образом поставив его перо на службу государю.
И в своей записке Щёлоков резюмировал: “Объективно, Солженицын талантлив. Это – явление в литературе. С этой точки зрения он представляет безусловно интерес для советской власти. Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа”
[518].
Щёлоков считался другом Брежнева, и тот прочел его послание со вниманием. Он особо подчеркнул понравившуюся ему фразу о необходимости “душить врагов в объятиях”. Но совету своего министра всё же не последовал. Вместо этого Брежнев прислушался к мнению своего ближайшего советника по Политбюро – председателя КГБ Юрия Андропова, который настойчиво доказывал, что Солженицын превращается в лидера антисоветской оппозиции.
Андроповская ненависть к Солженицыну распространилась и на Ростроповича с Вишневской. Андропов настаивал, что Солженицына необходимо выслать из Советского Союза. Брежнев колебался, но в конце концов дал на это согласие, и в феврале 1974 года писателя выдворили из страны. Это резко изменило положение Ростроповича с Вишневской, которых Андропов зачислил в пособники Солженицына.
Андропов был коммунистом-фанатом. Он ценил и уважал Брежнева за то, что тот восстановил – после сумбурных хрущевских лет – стабильность власти, а главное – добился военного паритета с Америкой. Андропов также был уверен, что страна находится в состоянии идеологической войны с Западом, в первую очередь с США. Солженицына и других инакомыслящих, вроде Ростроповича и Вишневской, он считал агентами западного влияния и опаснейшими врагами.
Как мы теперь знаем, высшее советское руководство даже при Сталине не являлось абсолютно монолитным. При Брежневе в верхах также шла борьба разных ведомств и их амбициозных руководителей за сферы влияния. КГБ (Андропов), Министерство внутренних дел (Щёлоков), Министерство иностранных дел (Громыко) – у всех этих мощных структур были свои кровные интересы, которые иногда перекрещивались, а иногда сталкивались.
Верховным арбитром (как и в сталинские времена) оставался генсек. Брежнев, вопреки распространенным легендам о его недалекости, пользовался своей властью очень умело, будучи великим мастером политических компромиссов. Он поощрял соперничество фракций вокруг себя, прислушиваясь то к одной, то к другой стороне. Так случилось и с делом Ростроповича и Вишневской. В какой-то момент они оказались пешками в крупной политической игре. А сценой для этой игры стал Большой, как к тому и обязывало его положение главного имперского театра страны.
