И тут произошло драматическое событие, прогремевшее на всю страну. 19 февраля 1901 года студент Петр Карпович смертельно ранил министра народного просвещения Николая Боголепова, которого он считал ответственным за антистуденческие драконовские меры. (На лекциях этого Боголепова в Московском университете изучал римское право молодой Собинов.)
Выстрел Карповича стал грозным сигналом. В России уже начали забывать о революционном терроре, об убийстве народовольцами Александра II в 1881 году. А тут такое! Великий князь Сергей Александрович в письмах к своему брату Павлу оценивал положение дел панически: “Да, всё это вместе взятое с убийством Боголепова напоминает период времени от 1878 по 1881 год! На душе тревожно; уверенности ни в чем нет…”
[196]
Своему племяннику Николаю II он писал еще более алармистски, настаивая на решительных действиях: “…Веяния нехорошие; проявления прямо революционные – нужно называть вещи их именами без иллюзий. ‹…› Твердо, круто, сильно нужно вести дело, чтобы не скользить дальше по наклонной плоскости”
[197].
Николай отвечал своему суровому дяде, как ему это было свойственно, весьма уклончиво: “Пожалуйста, не думай, чтобы я не отдавал себе полного отчета в серьезности этих событий, но я резко отделяю беспорядки в университетах от уличных демонстраций”
[198].
Возможность поговорить с императором Теляковскому выдавалась не так часто. Но с Сергеем Александровичем, как с московским генерал-губернатором, он встречался постоянно и был, конечно, в курсе панических политических настроений великого князя. Именно поэтому Теляковский решился изложить Николаю II свое глубоко продуманное мнение о роли Большого театра в современной общественной жизни в связи с тревожной атмосферой последних лет.
Об этом есть подробная запись в дневнике Теляковского. Начал он свой разговор с Николаем II с того, что считает себя человеком не очень религиозным, но верующим (довольно смелое заявление перед лицом глубоко религиозного царя). Любит солнце, весну, цветы, радость. И считает, что нести радость людям – важнейшая сейчас задача. В этом и есть “громадное государственное значение” Большого.
Обращаясь к Николаю II, Теляковский, согласно его дневнику, продолжал: “В Москве теперь существует Художественный театр, который отлично ставит пьесы, но в репертуар они выбирают исключительно пьесы, тяжелые по впечатлению, с неврастениками – действующими лицами. Когда на пьесу эту смотрят люди, возвращающиеся домой и имеющие хорошие ужины и теплую кровать, – это щекотание нервов, но когда пьесу эту видят люди, возвращающиеся в бедную обстановку, впечатление получается тяжелое, развивает в них недовольство и зависть к людям достаточным, не развивая в то же время воли и энергии, чтобы выйти из этого положения трудом и работой”
[199].
В отличие от МХТ, Большой театр, как считал Теляковский, имеет эту уникальную возможность – показать студентам “красивое представление и отвлечь их на 3–4 часа от повседневной пошлости”
[200]. Московские студенты и курсистки традиционно составляли наиболее увлеченную и преданную часть аудитории Большого. Они с ночи выстраивались в очередь за дешевыми билетами, а после представления с нетерпением ожидали выхода своих кумиров (Шаляпина, Собинова, Неждановой), чтобы выразить им свои восторги.
Большой театр, полагал Теляковский, был обязан удержать эту идеалистическую, пылкую молодежь, дать ей тонизирующее ощущение соприкосновения с великим искусством, приобщить к творческому полету, позитивному мышлению, напомнить о радости бытия.
Николай II со всем этим, в общем, согласился. Он одобрил новоиспеченного московского управляющего Императорскими театрами: “Действуйте, как действовали, я вас всегда готов поддержать. Вы можете на меня рассчитывать”
[201].
Теляковский воспользовался удобной оказией, чтобы поведать государю об одном чрезвычайно тревожившем его, опасном аспекте своей работы. Он пожаловался Николаю II, что получает анонимные письма с угрозами.
Но обо всем Теляковский царю рассказать не успел: о том, что в Большом театре провалился в люк рабочий сцены, – а этот люк был открыт для того, чтобы туда свалился помощник Теляковского; о том, что на него, Теляковского, обрушились декорации на складе, – и это тоже не было случайностью; о том, что, встречаясь с обиженными подчиненными, он вынужден класть в карман револьвер – на всякий случай; о том, что буфетчика Теляковского подкупили, дабы тот сообщал его противникам обо всем, что происходит в доме управляющего…
Но Теляковский сказал Николаю II главное: что в теперешнее трудное время только люди верующие могут управлять Большим театром, и он хочет показать своим врагам, что не боится их угроз. Услышав это, Николай II изрек: “Я бы сделал то же самое; если им показать, что боишься, ничего не выйдет, тогда сладу не будет”
[202].
После аудиенции у государя настроение Теляковского поднялось, но ненадолго. Буквально через неделю его деятельность в качестве руководителя Большого театра подверглась массивной атаке в прессе. Теляковский уже привык, что его критикуют в либеральных газетах, требовавших, чтобы он ставил больше опер русских композиторов.
Но, по мнению Теляковского, если бы он пошел навстречу либеральным критикам, они все равно написали бы: “Что ни ставьте, у вас все-таки ничего не выйдет, потому что вы нас не взяли к себе на казенную службу”. Теляковский по этому поводу зло заключал в своем дневнике: “…Им завидно видеть, как грызут казенную кулебяку без их участия. Вот причина всей непримиримой травли, но прекратить ее нет никакой возможности. ‹…› Всю же сволочь взять в театры невозможно – не хватит ни мест, ни средств”
[203].
Но на сей раз, к величайшему раздражению Теляковского, критический залп раздался из противоположного лагеря. С резкой статьей под кричащим заголовком “Декадентство и невежество на образцовой сцене” во влиятельной промонархистской газете “Московские ведомости” выступил ее редактор-издатель Владимир Грингмут.
“Московские ведомости”, печатавшиеся с 1756 года, были постоянным чтением как минимум трех императоров: Александра II, Александра III и, наконец, Николая II. Газета считалась солидным органом, и, хотя она частенько нападала на петербургскую бюрократию за ее якобы “западную ориентацию”, при дворе к ней прислушивались. Формально она издавалась Московским университетом, но пользовалась мощной правительственной поддержкой.
