Переезд советского правительства в Москву, без сомнения, инициированный и осуществленный Лениным, сыграл огромную роль в будущей судьбе Большого театра. И дело здесь не в личном отношении Ленина к Большому театру, о чем речь пойдет впереди. Вне зависимости от взглядов и вкусов большевистских лидеров возвращение столицы в Москву – после более чем двухсотлетнего перерыва! – ознаменовало грандиозную смену культурных парадигм.
Разумеется, для прагматика Ленина первостепенное значение имели практические соображения. Петроград стоял перед угрозой захвата наступавшими немецкими войсками. О серьезности ситуации говорил декрет Совнаркома под красноречивым заголовком “Социалистическое отечество в опасности!”, опубликованный 22 февраля в газетах и выпущенный отдельной массовой листовкой. Ленин решил, что дальнейшее нахождение правительства в городе, доступном высадке вражеского десанта с моря и граничащем с турбулентной Финляндией, нецелесообразно. В случае вторжения немцев в Петроград сама его планировка, основанная на системе проспектов и каналов, делала город чрезвычайно уязвимым. Напротив, узкие и извилистые московские улочки и переулки создавали множество удобных оборонных позиций – в этом Ленин убедился лично во время октябрьского переворота.
Но имелся и еще один, более серьезный резон. В написанной в те же дни статье “Тяжелый, но необходимый урок”, где речь шла о германской угрозе, Ленин выдал свои потаенные опасения: “До сих пор перед нами стояли неверные, презренно-жалкие (с точки зрения всемирного империализма) враги: какой-то идиот Романов, хвастунишка Керенский, банды юнкеров и буржуйчиков. Теперь против нас поднялся гигант культурного, технически первоклассно оборудованного, организационно великолепно налаженного всемирного империализма”
[247].
Будучи трезвым политиком, Ленин больше всего боялся, что петроградское население, крайне озлобленное продовольственными затруднениями и невыплатами зарплат, не окажет должного сопротивления этому столь красноречиво им описанному немецкому гиганту. Вдобавок Ленин учитывал одно существенное обстоятельство. От природы он был, вопреки внедренной в советские годы легенде, весьма безжалостным политиком. Об этом проницательно написал Максим Горький, хорошо знавший Ленина: “…Человек талантливый, он обладает всеми свойствами вождя, а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс”
[248]. Ленин знал, что Москву он в ходе подавления красногвардейцами юнкерского сопротивления уже “напугал”, показав, на что способны большевики. Поэтому он не ожидал здесь немедленной угрозы бунта.
Но главным для нас представляется другое обстоятельство. Своим переездом в Москву и тем фактом, что она опять становилась столицей России, Ленин принципиально изменил роль и значение Москвы на культурной карте страны. Столицы большинства государств неминуемо становятся их культурными символами. Исключения тут довольно редки (Гаага, Вашингтон и др.). Ленин был большим рационалистом, но он также обладал потрясающей интуицией. В поезде, который вечером 11 марта привез его из Петрограда в Москву, Ленин написал важную статью “Главная задача наших дней”.
Ведущей темой этой статьи было отражение немецкой угрозы. Но для нас чрезвычайно интересным является резкая смена ленинского вокабулярия. Ленин не испытывал никаких сантиментов по отношению к старой России. А здесь он впервые заговорил о Руси, предпослав статье эпиграф из своего любимого поэта Николая Некрасова:
Ты и убогая, ты и обильная,
Ты и могучая, ты и бессильная –
Матушка-Русь!
И далее в этой статье Ленин в весьма несвойственной ему манере декларирует: “У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, чтобы создать действительно могучую и обильную Русь”
[249].
Эту показательную стилистическую подвижку можно рассматривать как знак нового отношения к культурному наследию Руси и к будущему символу этого наследия – Москве. Это также означало потенциальное изменение статуса Большого театра и превращение его в главенствующий музыкальный театр страны.
* * *
Большой театр тоже серьезно пострадал во время октябрьских боев в Москве: снаряд пробил его крышу, стёкла были разбиты. Собинов, объединившись со Станиславским и Немировичем-Данченко, быстро организовал вставку стекол в московских театрах. Внешне театры были приведены в пристойный вид. Но внутри в них бушевала анархия. Режиссер Большого театра Василий Шкафер свидетельствовал: “То было время величайших потрясений… путаница в умах происходила отчаянная. Кому верить и кого слушать? Кто прав и насколько? Наряду с расклеенными официальными правительственными сообщениями и распоряжениями создавались легенды, устно передаваемые по секрету на ушко, тихо и осторожно, всё о том же, как скоро окончится власть большевиков”
[250].
Актерская масса разделилась на три основных группы. Одни относились к большевикам враждебно, другие (их было меньшинство) встали на их сторону. Большинство же думало о том, как бы им выжить в создавшихся драматических условиях. Нужно было как-то приспосабливаться и к новой власти, и к новым зрителям. Эту ситуацию описал Шаляпин: “Обычная наша театральная публика, состоявшая из богатых, зажиточных и интеллигентных людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочие и простонародье уже господствовали в составе театральных зал”
[251].
Артисты чувствовали, что эти зрители не понимают их искусства. На одном из собраний в Большом театре кто-то заявил, что подлинная культура не может ориентироваться на вкусы широкой публики. Участвовавший в этих дебатах Луначарский запальчиво возразил: “Единственный критик, единственный ценитель искусства – это трудящийся народ. Он настолько гениален, что дай нам бог сил и таланта подняться до его понимания”
[252].
Шаляпин был настроен гораздо более скептически: “Правда то, что народ в театр не шел и не бежал по собственной охоте, а был подталкиваем либо партийными, либо военными ячейками. Шел он в театр «по наряду». То в театр нарядят такую-то фабрику, то погонят такие-то роты. ‹…› Были среди народа и люди, которые приходили молча вздохнуть в залу, где играют Бетховена. Они приходили и роняли чистую и тяжелую слезу. Но их, к несчастью, было ничтожнейшее меньшинство. А как было бы хорошо для России, если бы это было наоборот…”
[253]
