В первом случае – это было в 1919 году – Ленин ответил Горькому, пытавшемуся вступиться за группу арестованных профессоров, таким письмом: “Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно”
[295].
Второе высказывание Ленина, также весьма выразительное, являлось его ответом на просьбу Луначарского принять его для пятнадцатиминутного разговора. Речь должна была пойти о разрешении Московскому художественному театру организовать три труппы – заграничную, русскую и провинциальную.
Луначарский взывал к Ленину: “…Скажите при нашей беседе: «Нельзя», – и я буду знать, что Художественный театр положен в гроб, в котором и задохнется”. Раздраженный Ленин ответил Луначарскому кратко и предельно выразительно (телефонограммой от 26 августа 1921 года): “Принять никак не могу, так как болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте”
[296].
* * *
Это высказывание следует рассматривать в контексте взглядов так называемого “позднего” Ленина, сформировавшихся перед началом его тяжелой болезни (май 1922 года), которая привела к преждевременной (ему было всего 53 года) кончине вождя русской революции в январе 1924 года.
На основании опыта нэпа у Ленина родилась идея о срочной необходимости повышения уровня грамотности, который он считал катастрофическим. Наркомпрос, полагал Ленин, должен был бросить все деньги на удовлетворение “потребности первоначального народного образования”
[297].
Средства для этого нужно было изыскивать за счет сокращения расходов на культурные институции вроде Большого театра: “В пролетарско-крестьянском государстве много и много еще можно сэкономить и до́лжно сэкономить для развития народной грамотности ценою закрытия всяких либо игрушек наполовину барского типа, либо учреждений, без которых нам еще можно и долго будет можно и до́лжно обойтись при том состоянии народной грамотности, о котором говорит статистика”
[298].
При этом Большой театр попадал в разряд “особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей, или крепостнической и т. п.”
[299].
Все эти соображения вынашивались Лениным в течение долгого времени и стали приобретать характер навязчивых идей именно тогда, когда он, как мы можем предположить, начал внутренне ощущать приближение последней, смертельной болезни. Этим можно объяснить и повышенную раздражительность Ленина, и его стремление разрешить проблему Большого театра как можно более радикальным способом.
* * *
История маниакальных попыток Ленина закрыть Большой театр развивалась следующим образом.
В течение 1921–1923 годов одна за другой создавались комиссии на высшем уровне, задачей которых было расследование работы академических (бывших императорских) театров, в первую очередь Большого и Мариинского. Эти комиссии, всякий раз формировавшиеся по инициативе Ленина, состояли из видных партийных и советских начальников, включая бывших и нынешних наркомов и секретарей партии. Их рекомендации были на удивление схожими, неизменно сводясь к одному: театры эти нужно закрыть, ибо они съедают огромные советские субсидии, занимаясь при этом обслуживанием в основном нэповской “мелкобуржуазной и спекулятивной публики”
[300].
По рекомендациям этих комиссий, как констатировал Луначарский, над Большим театром “раз десять уже заносился ‹…› нож и каждый раз останавливался…”
[301] Кто же останавливал этот “партийный нож” и как это удавалось? Здесь перед нами – яркий пример “схватки бульдогов под ковром” (“A bulldog fight under a rug”), по крылатой фразе о советских интригах в верхах, приписываемой Уинстону Черчиллю.
Существовали тонкие градации контроля Ленина над государственными решениями. Уверенней всего он чувствовал себя в Центральном комитете партии и ее Политбюро. В Совнаркоме ему приходилось уже больше лавировать, а Всесоюзный центральный исполнительный комитет (ВЦИК) – высший законодательный и распорядительный орган государственной власти – обладал еще большей, хотя, разумеется, относительной независимостью.
Ситуацию существенно осложняло наличие еще одного игрока – профсоюза работников искусств (РАБИС) со своей особой позицией. Его руководитель Ювенал Славинский был личным врагом Малиновской, но закрытие Большого театра не поддерживал, так как это означало бы потерю в Москве существенного количества рабочих мест.
В итоге всякий раз, когда Ленин, опираясь на выводы очередной комиссии, проводил через Политбюро решение об окончательном закрытии Большого театра, это решение отменялось или тормозилось – либо в Совнаркоме, либо во ВЦИК. Формировалась новая комиссия, и государственное бюрократическое колесо неспешно, со скрипом начинало новый оборот, а решение о закрытии Большого тетра опять повисало в воздухе.
* * *
Как можно заключить из опубликованных сравнительно недавно, прежде засекреченных документов, во ВЦИК вопросами закрытия театров занимался его председатель Михаил Калинин, номинальный глава государства, – большой любитель балета и в особенности балерин, – а также секретарь президиума ВЦИК Авель Енукидзе, ближайший друг Сталина со времен их юности. Енукидзе также был известен своим повышенным личным интересом к балетной труппе Большого театра.
В Совнаркоме же Большой театр обороняли в открытую Луначарский, а из-за кулис – Иосиф Сталин, в то время занимавший пост наркома по делам национальностей. Луначарский неизменно с ним консультировался, но Сталин предпочитал оставаться в тени. Таким образом, большинство решительных писем, обращений и действий приходилось на наркома просвещения.
Вот красноречивые отрывки из взволнованного и даже гневного письма Луначарского Ленину от 13 января 1922 года, с грифом “Весьма срочно. Лично”, в котором он пытается убедить Ленина в ошибочности его негативного отношения к Большому: “Допустим теперь, что мы закроем Большой театр. Что же из этого получится? ‹…› Спектакли-то прекратятся, но ведь прекратятся и доходы с них. ‹…› Так что Вы своей мерой ни одного рубля Наркомпросу не дадите, если только не хотите, чтобы вся эта демагогия раскрала у Вас имущество театра или обвалился сам Большой театр в виде европейской демонстрации нашей некультурности”.
