* * *
На первом же таком собрании, 3 февраля 1936 года, с искренней и путаной, как всегда у него, речью (напоминавшей скорее поток сознания) выступил Голованов. Он пытался объяснить свое отношение к Шостаковичу. Сказал, что считает Шостаковича самым талантливым советским композитором. Но при этом признался, что до сих пор музыку Шостаковича не исполнял, потому что композитор находился “в периоде творческого брожения”.
В тогдашней ситуации это было достаточно смелое выступление. Голованов пытался вслух разобраться в том, чего же сейчас власть требует от Шостаковича. Дирижер сказал, что хочет понять это самостоятельно, ибо декреты искусства не создают: “Можно сказать, что Шостакович не нужен, – это другое дело. Шостакович должен писать, но для нашей страны на сегодняшний день нужны не ананасы в шампанском, а гречневая каша с хорошим сливочным маслом”
[414]. И Голованов подытожил: “То, что он пишет плохие оперы, – это его частное дело, а что театр ставит – это дело общественное”
[415].
Но на том же собрании на Голованова обрушился Борис Арканов, заместитель директора Большого. Он признал, что в Большом театре дела обстоят неудовлетворительно. Партийное руководство (понимай – Сталин) считает линию МАЛЕГОТа, который “действительно выполняет функции лаборатории советской оперы”, правильной, а Большой в этом плане отстает. Причина отставания в том, что Голованов не работает с советскими композиторами: “По линии создания советской оперы дирекция делает больше, чем Николай Семенович Голованов. ‹…› Произведения нужно создавать, а не ограничиваться постановкой уже написанного. Содружество с композитором в творческой работе – одно из основных условий, без которого нового репертуара нам не создать и линии театра не выправить”
[416].
Голованов пытался доказать, что это не так, что он активно работал с Дзержинским над его оперой “Тихий Дон”, премьера которой в Большом состоялась в конце марта. Баритон Дмитрий Головин подтвердил: “Голованов сколько рубашек и джемперов сменил, но я всегда вижу его трудящимся над этой оперой”. Действительно, опера Дзержинского представляла из себя полуфабрикат. За автора “Тихий Дон” доводили до кондиции Шостакович и Самосуд в МАЛЕГОТе, а в Большом театре – именно Голованов.
Но Голованов не догадывался, что его оправдания бесполезны: Сталин уже решил уволить его из Большого театра.
* * *
Диктатор был одержим идеей создания советской оперы, которая стала бы классической, по образцу лучших русских оперных произведений прошлого. Ему хотелось, чтобы это произошло под его эгидой, чтобы именно Сталина считали “отцом” подобного нового классического оперного произведения.
И в этом тоже можно увидеть сознательное или бессознательное соревнование Сталина с Николаем I. Император назвал “умнейшим человеком в России” Пушкина, а Сталин объявил “лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи” Маяковского. Николай I стоял у колыбели создания первой русской классической оперы “Жизнь за царя”, а Сталину представлялось, что он добьется большего – в годы его правления один за другим будут появляться художественно совершенные, идейно полноценные советские оперные шедевры. Такова была сталинская мечта.
Для того чтобы советские композиторы осуществили эту его амбициозную идею, ими, по мнению Сталина, следовало “правильно руководить”. Общее руководство, конечно же, должно было исходить от самого вождя. Но, в отличие от литературы и кино, где Сталин собственноручно правил тексты пьес и сценариев, в вопросах музыки он не чувствовал себя столь же уверенным.
Тут – согласно знаменитому сталинскому слогану 1935 года “Кадры решают всё” – нужно было найти компетентного, волевого, энергичного и идейно грамотного руководителя. Голованов, при всей симпатии к нему Сталина, таким идейным энтузиастом вождю явно не представлялся. В докладной записке Сталину председателя Комитета по делам искусств Керженцева подчеркивалось, что при Голованове “работа над созданием советской оперы не только не поощрялась, но отвергалась как заранее обреченная на неудачу”
[417].
Между тем именно Большой театр, по мысли Сталина, должен был стать главной лабораторией по созданию образцовых советских опер. Керженцев писал Сталину: “Для того чтобы Большой театр занял место ведущего музыкального театра в стране, необходима внутри театра решительная перемена. В первую очередь нужно освободить Н.С.Голованова от работы в театре. Это сразу разрядит атмосферу”.
Для Сталина имел значение также следующий факт. В 1932 году Большой театр совместно с газетой “Комсомольская правда” (той самой, которая инициировала кампанию против “головановщины”) объявил конкурс на лучшее оперное произведение к пятнадцатилетию Октябрьской революции. Иван Дзержинский (ему тогда было всего 23 года) представил на этот конкурс свой “Тихий Дон”, но его оперу тогда отвергли. Вне всякого сомнения, здесь приложил руку Голованов. Это стало лишним доказательством незаинтересованности Голованова в сталинском проекте создания советской классической оперы.
Керженцев предлагал учредить в Большом театре должность художественного руководителя и назначить на нее Самосуда – “энтузиаста в деле создания советской оперы, обладает организаторскими способностями, очень авторитетен в музыкальном мире и великолепно работает с композиторами”.
Докладная Керженцева обсуждалась на Политбюро, и Сталин поставил на ней лаконичную резолюцию: “Не возражаю. И. Ст.” Вопрос был решён.
Голованова известие о его втором по счету увольнении из Большого театра ударило как обухом по голове. Творческие фигуры, связанные с Большим, почти всегда воспринимали вынужденное расставание с этим театром как личную трагедию. Большой для них был больше, чем просто местом работы. Они ощущали его неким храмом, а себя – священнослужителями, особой жреческой кастой. Отлучение от этого храма переживалось ими как величайшая катастрофа.
Голованов явился на прием к заместителю Керженцева и, согласно секретной докладной записке чиновника Сталину, шесть раз повторил угрозу о самоубийстве: “Мне остается только одно: бросить окончательно художественную работу и сделаться шофером, или покончить с собой. Я покончу с собой и оставлю такое письмо, которое заставит вас призадуматься. Пусть в Европе знают, как у нас обращаются с художниками”
[418].
События развивались драматически. Сталин устроил в Большом театре настоящую революцию. На смену Голованову – консервативному питомцу Синодального училища, не скрывавшему своих религиозных убеждений, традиционалисту, коллекционировавшему иконы и картины Нестерова, приверженцу национальной идеи, – пришел еврей Самосуд, сторонник принудительных перемен, экспериментов в опере и балете, один из первых музыкальных деятелей, ставший на путь “советизации” репертуара. Такого руководителя Большой еще не знал.
