Но Большой был первым местом, которое всплывало в сознании Сталина, когда ему хотелось отдохнуть от государственных дел и перенестись в область прекрасного, в мир полуосознанных грез, связанных, быть может, с какими-то впечатлениями юности. Можно сказать, что Сталин, получая несомненное удовольствие от спектаклей Художественного театра, всё же рассматривал их в значительной степени как продолжение работы. Походы в Большой были чаще всего чистым эскапизмом.
Трудно себе представить, чтобы Сталин прервал заседание Политбюро для того, чтобы отправиться во МХАТ для просмотра какой-то отдельной сцены или монолога. А между тем именно это, по ряду свидетельств, происходило с Большим: диктатор приезжал туда, чтобы специально послушать ту или иную арию, и прихватывал с собой других членов Политбюро.
* * *
Итак, Самосуд был призван Сталиным в Большой для создания там советских классических опер. Это назначение подконтрольная пресса встретила с ликованием. Самосуда именовали дирижером “послеоктябрьской” формации. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Даже такой сверхэнергичный деятель, как Самосуд, не смог представить в установленные “ударные” сроки затребованный вождем оперный шедевр.
Между тем общественная истерия вокруг Большого нарастала. О театре писали как о “знаменосце русской музыкальной культуры”, который “несет свои достижения миллионам”
[421]. Самосуду требовалось срочно предъявить вождю сенсационный успех.
Такой сенсацией стала премьера 14 апреля 1937 года оперы “Руслан и Людмила”. Вокруг этого творения Глинки с момента первого исполнения в 1842 году кипели страсти и скрещивались критические копья. Как известно, Николай I уехал тогда из театра, не дождавшись окончания спектакля: опера показалась ему слишком затянутой, скучной. С тех пор она шла с бо́льшими или меньшими купюрами, искажавшими эпический характер глинкинского шедевра.
Самосуд решился на рискованный, но вполне оправдавший себя шаг. Он раскрыл почти все купюры, но при этом умудрился сделать легкий, увлекательный спектакль, полный феерических чудес в лучших традициях эпохи Верстовского: на сцене летал ковер-самолет, “бегал” стол со скатертью-самобранкой, перед завороженной публикой возникала голова великана высотой в шесть метров и весом в полтонны, а три богатыря выезжали на живых лошадях.
Самосуд сделал всё для того, чтобы Сталину было не скучно. В то же время Сталин мог с удовлетворением подумать о том, что он, в отличие от Николая I, досмотрел до конца и по достоинству оценил глинкинское творение. Глинку холодный прием “Руслана и Людмилы” заставил покинуть Россию. Сталин символически возвратил композитора на Родину, исправив таким образом “преступную” ошибку Николая I. (Схожая идея лежала в основе проведенного с неслыханным размахом празднования в том же 1937 году столетней годовщины гибели Пушкина.)
“Правда” писала уже на следующий день (!) после премьеры “Руслана и Людмилы”, что она “представляет собой факт исключительный в нашей художественной жизни… За девяносто пять лет, прошедших со времени первой постановки «Руслана», такого спектакля еще не было”
[422]. Но для Сталина гораздо более важным было восторженное мнение Немировича-Данченко: “…Беру на себя смелость утверждать, что во всю свою жизнь не видел более яркой, красочной и талантливой постановки этой оперы”
[423]. Должно было польстить Сталину и мнение зарубежного авторитета, немецкого дирижера Оскара Фрида: “Постановка «Руслана и Людмилы» показывает, что при правильной работе лучшее в мировом музыкальном искусстве творится здесь, в СССР”
[424]. “Правильная работа”, выполненная в соответствии с мудрыми указаниями вождя, – это было именно то, что хотелось услышать Сталину. Теперь за эту правильную работу можно было и по-царски наградить.
Сталин, как это было ему свойственно, и дело о награждении поставил под строгий личный контроль. Было учреждено звание Народного артиста (артистки) СССР, которого удостаивались наиболее выдающиеся деятели искусства. Также был упорядочен процесс награждения орденами. Отныне высшие советские ордена вручались только при условии утверждения имен кандидатов самим Сталиным. (Таким образом, он взял реванш за свое обидное поражение в 1929 году, когда его предложение о награждении Голованова, Обуховой и Держинской было отвергнуто профсоюзами.)
На труппу Большого театра обрушился форменный дождь званий и наград. Народными артистами СССР стали восемь человек, в том числе Самосуд, Обухова, Держинская и Рейзен. Десять получили орден Ленина, на тот момент высший знак отличия. Всего были награждены почти сто артистов Большого театра – цифра ошеломляющая, особенно если учесть, что при объявленном несколько ранее награждении коллектива МХАТа отмечено было вполовину меньше.
Большой театр – первым из художественных коллективов страны – был награжден орденом Ленина “за выдающиеся заслуги в области оперного и балетного искусства”. Это был беспрецедентный в истории русской культуры акт публичного государственного поощрения театральной труппы.
Коллектив театра встретил этот золотой дождь с ликованием. 3 июня 1937 года, в тот же день, когда указ о награждениях появился в “Правде”, на стол Сталину легло сообщение секретно-политического отдела НКВД о зафиксированных осведомителями экспрессивных приватных откликах артистов.
Обухова: “Я ожидала со дня на день увольнения; очень растрогана таким огромным вниманием, мне оказанным. О звании Народной артистки СССР, а также и об ордене Ленина я не мечтала”
[425].
Мелик-Пашаев: “Нет границ моему счастью. Я передать свой восторг не в состоянии. Я счастлив еще потому, что дирижер Небольсин получил меньше моего”.
Особо примечательной была реакция Голованова, совершенно неожиданно для него награжденного орденом: “Удивляюсь получению ордена Трудового Красного Знамени. Боюсь, что это ошибка, смешанная с фамилией Головина, которого в списке награжденных нет. Если же ошибки не произошло, то расцениваю эту награду, как самую высокую из всего коллектива, ибо считал себя в опале”.
Голованов мог не бояться. В число орденоносцев он попал по личному указанию Сталина, особо подчеркнувшего фамилию дирижера в соответствующем списке.
* * *
Но НКВД отрапортовало также и об оскорбленных голосах.
Дмитрий Головин: “Мне ничего не дали. Я совершенно убит. По-видимому, политически не доверяют. Боюсь, что в отношении меня будут приняты меры репрессии за те высказывания, которые были истолкованы как восхваление Троцкого. Несмотря на обиду, я постараюсь прекрасно работать и показать, на что я способен. Я орден себе добуду”.
