Агитпроп предлагал заменить еврея Самосуда русским Головановым. Такого рода документ, по неписаным бюрократическим законам того времени, не мог родиться спонтанно. На него должен был поступить запрос с самого верха. А уж дальше Сталин, тщательно обдумав ситуацию, мог выбрать удобное ему в тот момент решение. Ведь на столе у вождя в этот момент уже лежал другой рапорт – от председателя Комитета по делам искусств Михаила Храпченко, сменившего на этом посту уже известного нам Керженцева. (Напомним, что это была организация, созданная Сталиным в 1935 году взамен Наркомата просвещения.)
И Керженцев, и Храпченко, и начальник Агитпропа Георгий Александров считались эрудитами и интеллектуалами – об этом мне говорили знавшие их лично люди. Никто из этих чиновников антисемитом не был. Но все они исправно исполняли назначенную им роль в сложном механизме советского партийно-государственного аппарата, и главное – старались угодить Сталину. Более того, они пытались угадать, что может понравиться или не понравиться вождю.
А это было делом непростым. Ибо предпочтения Сталина иногда оказывались весьма прихотливыми. Со стороны это могло показаться капризом. Но, как заметил один историк, “Сталин ничего не говорил зря”. За каждым его высказыванием стояла понятная в тот момент только ему одному программа действий.
Дмитрий Шепилов, имевший возможность близко наблюдать вождя, полагал, что “Сталин считал необходимым в отдельных случаях поразмышлять вслух и проверить некоторые свои мысли и формулы. Это проистекало из исключительного чувства ответственности, присущего Сталину, не только за каждое слово, но и за каждый оттенок, который может быть придан его слову”
[448].
Этим, в частности, можно объяснить склонность Сталина подолгу обдумывать и лично тщательно редактировать важные партийные и правительственные заявления. Случай со снятием Самосуда тому пример.
Храпченко предложил снять Самосуда еще в июне 1943 года. Его аргументация совпадала с агитпроповской: “Сыграв определенную положительную роль в первый период своей работы в Большом театре СССР, С.А.Самосуд в настоящее время мешает успешному развертыванию творческой деятельности Большого театра СССР ‹…›. У большей части коллектива С.А.Самосуд не пользуется доверием и уважением”
[449].
И Храпченко называет имена “звезд”, выражающих “свою резкую неудовлетворенность” Самосудом – это певцы Рейзен, Пирогов, Козловский, балерина Ольга Лепешинская. Храпченко спрашивал у Сталина разрешения упразднить должность худрука Большого, а новым главным дирижером назначить Александра Мелик-Пашаева. (Как мы помним, Агитпроп предлагал на этот пост другую кандидатуру – Голованова.)
Сталин, однако, не торопился с решением. Он размышлял над ним полгода. (Можно себе представить, как он при этом разгуливал по своему кабинету в мягких кавказских сапожках, покуривая трубочку.) В итоге выбор оказался для всех неожиданным: новым главным дирижером Большого театра был назначен Арий Пазовский, потомок солдата-кантониста.
Почему же Сталин, пренебрегая рекомендациями и Агитпропа, и Комитета по делам искусств, вновь сделал главным дирижером Большого театра еврея? Историки предполагают, что это случилось по совету члена Политбюро Андрея Жданова, знавшего Пазовского по его работе в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова. Жданов пользовался доверием Сталина в музыкальных вопросах. Вдобавок Сталин в тот момент считал нужным дистанцироваться от открытых антисемитских сигналов, которые могли бы быть встречены с неодобрением в стане тогдашних союзников – Англии и США.
Режиссер Большого Борис Покровский видел своими глазами, как на квартиру Самосуда курьер из Комитета по делам искусств вечером принес листок папиросной бумаги, на котором была напечатана “слепым” шрифтом копия приказа об увольнении дирижера. Самосуд был психологически уничтожен…
Самосуд и его преемник Пазовский – больший контраст вообразить было невозможно! Обаятельный, слегка эксцентричный Самосуд приходил в Большой в накинутой на плечи шубе и в шапке набекрень, на ходу затевая какие-то розыгрыши, на ходу же решая творческие проблемы. Разговаривая с каким-нибудь артистом, Самосуд держал его за пуговицу, извергая при этом водопад острот.
Пазовский явился в театр как величественный патриций: породистый подбородок, орлиный взгляд и профиль. Вдруг все поняли: пришел хозяин, с баловством покончено.
Но разнились эти два дирижера не только внешне: они были принципиально несхожи по стилю работы. Там, где Самосуд импровизировал, Пазовский пунктуально выполнял план, продуманный заранее до мельчайших деталей.
Для Кондрашина Пазовский был “образцом высочайшего профессионала”, в то время как о Самосуде он отзывался как о “блестящем дилетанте”
[450].
По мнению Кондрашина, Самосуд не очень заботился о точности и тщательности исполнения партитуры, в то время как любимым изречением Пазовского было “Музыка не терпит приблизительности”.
Но зато Пазовского мало интересовала режиссура спектакля. Самосуд же был театральным человеком до мозга костей. Он воспринимал оперный спектакль как искусство синтетическое, где сцена и музыка дополняют друг друга. Поэтому Самосуда так увлекали всякого рода постановочные новации. Пазовский в этом смысле был весьма консервативен.
Быть может, именно это качество привлекло Сталина. Вождь сделал Самосуда худруком для того, чтобы дирижер встряхнул огромный неповоротливый коллектив и начал бы выпускать один за другим чаемые Сталиным – в его вкусе – советские оперные шедевры. Этого, к величайшему разочарованию диктатора, не случилось. “Пятилетку в четыре года” на сцене Большого реализовать не удалось.
Пазовский был призван в театр для того, чтобы привести в порядок “разболтанную”, по мнению Сталина, музыкальную часть. (Кондрашин считал, что Сталин в таких вопросах был достаточно компетентен.) К тому же вождя устраивало неприятие Пазовским экспериментов на сцене: оно вписывалось в сталинскую парадигму нового имперского стиля – пышного, торжественного, помпезного.
* * *
С этим новым направлением был связан важный эпизод, имевший прямое отношение к Большому театру.
После перелома в войне Сталин решил, что Советскому Союзу нужен новый государственный гимн. До этого роль революционного гимна страны выполнял французский “Интернационал”. Но теперь такой “импортный” вариант вождя более не устраивал.
Правительство объявило конкурс на новый текст и музыку для гимна. Многочисленные авторы, среди которых были и весьма знаменитые имена, представили чуть ли не двести вариантов. Большинство из них было вскоре отсеяно. В “финал” вышло несколько гимнов, среди них – написанные Шостаковичем и Арамом Хачатуряном.
На этой стадии в работу включился оркестр Большого театра под управлением Мелик-Пашаева. Заключительные прослушивания проходили в Большом в присутствии Сталина и других членов Политбюро. Для сравнения исполнялись также “Марсельеза”, британский гимн и “Боже, царя храни” – гимн, сочиненный по личному заказу императора Николая I.
