После всех этих перестраховочных перемен председатель Комитета по делам искусств Михаил Храпченко решил, что “Великая дружба” наконец готова к выпуску – и не только в Большом театре. Еще до премьеры в Большом опера прозвучала в Сталине (ныне Донецк), Молотове (ныне Пермь) и Ленинграде. В один вечер с премьерой в Большом оперу Мурадели показали в Горьком (ныне Нижний Новгород), Новосибирске, Саратове, а затем в Свердловске (ныне Екатеринбург), Алма-Ате (ныне Алматы), Фрунзе (ныне Бишкек), Риге, Вильнюсе, Ереване и Одессе. Предполагалось, что “Великую дружбу” поставят во всех двадцати восьми оперных театрах Советского Союза.
Всё это показывает, какое экстраординарное государственно-политическое значение придавалось постановке “Великой дружбы”. В Большом театре ее репетиции велись каждый день, с отменой выходных. Газета Большого театра “Советский артист” оповестила о том, что оркестр Большого объявил социалистическое соревнование: кто из музыкантов лучше выучит свою партию. На декорации и костюмы вновь, как и в случае с “Борисом Годуновым”, денег не пожалели (оформлял спектакль Федор Федоровский).
После первых двух премьерных спектаклей в газете “Советское искусство” появился благоприятный отзыв, в котором постановка характеризовалась как “значительный творческий успех коллектива Большого театра на трудном пути создания советской оперы”
[472].
Казалось бы, всё предвещало новый триумф Большого театра, одобрение вождя и сопутствующий ему дождь Сталинских премий… Но события развернулись самым неожиданным образом.
5 января 1948 года на третье представление “Великой дружбы” в Большом театре пришел Сталин в сопровождении своих соратников по Политбюро. На следующий день постановочная группа оперы Мурадели была срочно вызвана в ЦК партии, где ее принял Жданов.
Накануне он разговаривал со Сталиным – как всегда, ночью. Шепилов описал, как выглядел Жданов после подобных ночных бесед: “Лицо у него было очень бледным и невероятно усталым. Глаза воспалены бессонницей. Он как-то прерывисто хватал раскрытым ртом воздух, ему явно его не хватало”
[473].
Шепилов считал, что для сердечника Жданова эти ночные заседания у Сталина были буквально гибельными: “Но ни он, ни кто другой не мог пропустить ни одного из них, даже больным: здесь высказывалось, обсуждалось, иногда окончательно решалось абсолютно всё”.
Когда встревоженные гости из Большого театра расселись в кабинете Жданова, он, после обычных приветствий, начал так: “Товарищи, я пригласил вас по поручению ЦК и правительства в связи с необходимостью дать оценку опере «Великая дружба» Мурадели, которую мы вчера слушали в Большом театре. Мнение ЦК и правительства таково, что опера не удалась”
[474].
Это был шок. Все присутствовавшие понимали, что Жданов озвучивал мнение Сталина. И, хотя Жданов ни разу не упомянул имя вождя, было ясно, что он дословно пересказывает сталинские указания. (Это подтверждает и Шепилов.)
Вот эти замечания и указания Сталина, как они прозвучали в передаче Жданова: “Музыка оперы производит удручающее впечатление… Отличается какими-то постоянными истерическими всплесками, нажимами, громовыми ударами, которые взрываются и буквально пугают слушателя… Получается очень сумбурное звукосочетание”
[475].
Сталина рассердила также неправильная, по его мнению, политическая составляющая сюжета: “Если говорить о вражде между народами, то она была не между русскими и осетинами, а между русскими и казаками, с одной стороны, чеченцами и ингушами – с другой. Осетины поддерживали русских”
[476].
И главное, Сталин негодовал, что опера Мурадели каким-то образом проскочила на сцену Большого театра, минуя его личный контроль. Демонстрируя свою скромность, диктатор почти никогда не употреблял местоимение “я”, предпочитая ему коллективистско-большевистское “мы”. Именно так Жданов и озвучил претензии вождя: “Мы рассматриваем появление советской оперы как серьезное не только художественное, но и политическое событие… Что ж получилось с постановкой «Великой дружбы»? Опера готовилась в тайне от ЦК и правительства. Тов. Храпченко поставил ЦК перед фактом. Вдруг 7 ноября объявляется ее просмотр. Никто не знал, никому не сообщили о постановке оперы. Мы в ЦК смотрим каждый новый кинофильм, прежде чем допустить его на экран, а тут оперу скрыли от ЦК. Разве коллектив Большого театра не заинтересован в нашей помощи – помощи ЦК и правительства?.. Кто тут больше виноват – Комитет ли по делам искусств, или Большой театр?”
[477]
Перепуганные руководители и артисты Большого в панике начали оправдываться. Первым попытался защитить родной театр его директор Федор Бондаренко: “Нами руководили самые искренние намерения. Все мы были исполнены большого воодушевления и горели желанием создать хорошую советскую оперу… Нам казалось, что опера Мурадели – это то, что нужно”.
Дирижер Мелик-Пашаев каялся в том же “грехе”, который вызвал гнев Сталина в 1936 году во время исполнения оперы Шостаковича “Леди Макбет Мценского уезда”: “Что касается музыки, возможно, что те ударные моменты и истерические всплески, о которых вы говорили, появились по моей вине: я редактировал партитуру Мурадели и усилил отдельные моменты”
[478].
Михайлов, как бывший дьякон и знаток сталинской психологии, обратился к вождю – через голову Жданова – со слезной мольбой: “Для нас это было большое событие, как для верующих – Пасха. Вчера мы шли в театр как к светлой заутрене, со священным трепетом… Я прошу снисхождения к театру. Всё было сделано от души”
[479].
* * *
Сталин, как мы увидим, прислушался к нижайшей просьбе Михайлова о помиловании Большого – тем более что это совпадало с его намерениями. Он вовсе не хотел наказывать свой придворный театр, к которому испытывал особую симпатию. Но перед Сталиным в этот момент стояли сложные политические задачи, и среди них одной из важнейших была идеологическая конфронтация с Западом. Именно с этой целью была предпринята фундаментальная перетряска во всех областях советской культуры – литературе, кино, театре.
Музыка была одной из этих областей; быть может, наиболее близкой сердцу диктатора. В особенности он зациклился на идее создания советской классической оперы. Первую попытку решительного вмешательства в это дело Сталин, как мы помним, предпринял в статье “Сумбур вместо музыки”, громившем оперу Шостаковича и указывавшем композиторам “правильный” путь. Тогда это не получилось: новые образцовые произведения, которые были бы созданы по указаниям вождя, не рождались.
