— Вы знаете, мы шли на ваш концерт с предубеждением, думали: ну посмотрим, что она нам покажет, эта дочка. А теперь хотим поблагодарить вас.
И я безумно рада, нет — счастлива, что так сложилась моя жизнь. Или точнее: так складывается.
О личном и не только
Мы приехали к Алле к одиннадцати. Большой группой: три оператора — Марк Гляйхенгауз, главный, Александр Оркин со второй камерой и Михаил Метелица со стедикамом, довольно громоздким и весомым приспособлением, крепящимся к пояснице так, что можно передвигаться с камерой в любом направлении и снимать на ходу. Кроме того, с нами были режиссер, редактор, гример, осветители, помощник режиссера и еще кто-то. Мы даже в пути договорились не вваливаться всем сразу, чтобы не напугать хозяйку, а просачиваться в ее дом постепенно, по мере надобности.
Все занялись установкой аппаратуры, подключением приборов света, переносного монитора для контроля изображения. Гример начала наносить грим на мое лицо: без него оно, как ни странно, на экране может получиться или красным, как морковь, или зеленым, как свежая листва, — непонятное правило игры!
Аллы, слава богу, еще не было.
Мы приехали ее снимать, когда работа над программами «Вспоминая Рождество» шла не переставая. Казалось, в нее включилось все «Авторское телевидение». В Малой студии один гость сменял другого, мы отсняли половину эпизодов из моих рассказов.
По поводу гостей скажу сразу: предварительный список, что мы набросали с Аллой, менялся день ото дня: кто-то уехал из Москвы на гастроли, о ком-то поначалу забыли. Здесь помогли, а лучше сказать, как пишут в благодарственных титрах, «оказали неоценимую помощь» редакторы Татьяна Трифонова и Лев Шелагуров. Таня — давний друг Аллы, ее рано ушедший из жизни супруг Володя работал когда-то в «Добром утре» и повлиял на судьбу Пугачевой. Лева — не только верный поклонник Аллы Борисовны, но и прекрасный режиссер монтажа, это он сутками не выходил из аппаратной, монтируя первые восемь выпусков наших программ.
Алла появилась минут через двадцать после нашего приезда, в халате, с чалмой на голове, мокрыми кончиками волос — только что из ванны. Безо всякого грима, утренняя, очень свежая, улыбающаяся чуть виновато:
— Извините, ради бога, я еще в разобранном виде. Вы пока располагайтесь — я скоро буду… — И пошла вверх по лестнице. — Курить у меня можно! — крикнула она с площадки второго этажа.
Ребята закончили располагаться, дружно закурили и стали ждать. Время шло.
— Давайте пока снимем Глеба, — предложил режиссер. — Пусть он походит по залу, рассматривая картины и портреты, возьмет с рояля фотографии, поглядит их, пройдется вдоль стены.
— Как, один? — спросил я. — Без хозяйки это неудобно. Прийти в чужой дом, одному ходить по нему и рассматривать все, будто в музее, по-моему, просто неприлично.
— Что ж тут неприличного?! — настаивал режиссер. — Разве не интересно впервые попавшему в дом известной актрисы человеку понять, куда он попал? Вы же сами рассказывали нам в дороге, где удобнее будет снимать. Упрямитесь, а ничего неприличного здесь нет!
— Вы, конечно, уже готовы? — Алла вышла откуда-то сбоку, из арки. — Куда мне сесть?
Оператор указал ей приготовленное для нее место.
— А камера стоит не чересчур ли низко? — спросила Алла.
— Нет-нет, сейчас покажу вам монитор… — Марик поднес к ней контрольное изображение.
— Вроде бы терпимо, — сказала она. — Лучше удавиться, чем появиться на экране в невыгодном ракурсе, — улыбнулась она. — Это подтвердит вам любая женщина.
Режиссер, нервно куря, ходил за камерой из стороны в сторону, туда — сюда, туда — сюда.
— Молодой человек, слева кресло. Присядьте — вам будет удобнее, — предложила Алла с улыбкой.
И съемка началась.
Мои вопросы, как и весь наш разговор, не стали нарушением того, о чем мы условились заранее. Накануне Алла согласилась: круг договоренностей стоит расширить, поговорить «за жизнь», чтобы потом можно было отдельные ее высказывания вкрапливать в программы.
— Но только в разумных пределах! — предупредила она. — Увлечетесь — сразу остановлю вас!
— Я побывал не на всех «Рождественских встречах», — начал я. — Но, помню, перед одной из них, когда вы долго не появлялись на экране, вдруг поползли слухи…
— Мне нравится это «вдруг», — вступила Алла. — «Вдруг» поползли. Они все время ползают вокруг меня. Я и мужа утюгом убила, и голая на столах танцевала, я и наркоманка, и любовница всех членов политбюро. Господи боже мой, чего только не выдумывали! Что я пластические операции раз в год делаю, когда худею, и прочую чепуху, далекую от моей жизни.
— Кое о чем из вашей жизни вы мне уже рассказали, но я не знаю, удобно ли мне говорить об этом?
— Штаны через голову надевать неудобно. Рассказывайте сами, как мы договорились. Это как в пословице: «Взялся за грудь — говори хоть что-нибудь»! — И рассмеялась. — Всю жизнь я не любила и не люблю интервью. Сами, Глеб Анатольевич, все сами.
— Есть тема, что меня волнует, хотя об этом не принято говорить. Несколько лет назад я потерял мать и теперь стал замечать, что живу по ее правилам, делаю то, что раньше считал вовсе необязательным: не встану из-за стола, тут же не помыв посуды, утром прежде всего застелю постель. И казню себя, что при жизни мамы, когда приходил со съемок, а она просила рассказать, как они прошли, отделывался: «Отстань, потом, некогда»…
— Когда вы потеряли мать, что-нибудь изменилось в вас?
— Я и при жизни матери была очень независимым человеком. Ее не стало, и я сказала себе: «Ну вот, Аллочка, теперь ты уже взрослая. Взрослая девочка». И все.
Терять детей ужасно. Терять родителей — трудно, хотя это естественно — закон природы. Иногда захожу за границей в магазин, ловлю себя на мысли — куплю что-то для мамы, а потом прихожу в гостиницу, смотрю на покупку в ужасе: с ума сошла, ее же уже нет!
А так, в принципе, что может измениться? Ну, маленьких радостей уже не доставишь ни отцу, ни матери. А когда был этот скандал, подстроенный в «Прибалтийской», я даже подумала: хорошо, что их нет, — сколько было бы огорчений, особенно для мамы.
Я очень непохожа на мать. Она была такая тетя-девочка, очень впечатлительная, такая кокетливая: перчаточки, сумочка, вся очень женственная. Мама у меня внутри сидит. А внешне — все больше папаша. Он помогает бороться.
У меня, знаете, кнопки такие есть: один, два, три, четыре — и так до двадцати восьми или тридцати.
— Не понял.
— Ну, мои кнопки. Нажимаю на двадцать пятую — иду в агрессию. Быстро. Номер тринадцать — мистика, я становлюсь мистичной. Номер один — другая какая-то вещь, пятая кнопка — нежность. Есть кнопка мудрости, кнопка сумасбродности. Как в лифте — нажимаешь и попадаешь на этаж, который нужен.
