Носа у меня практически не было, всё было разворочено. Меня взялась зашить молоденькая девчонка — фельдшер, имя не помню. Говорит доктору: «Я зашью!». Доктор: «Куда ты лезешь!». Она: «Для себя стараюсь». И девчонка так операцию сделала, что нос на месте остался! Положили меня на улице под берёзу. Нас шестеро там лежало с головами завязанными: кто в голову ранен, кто в лицо. Было это в ночь на 29 августа 1944 года. А ночью у меня началась лихорадка. Жуткое дело: температура сорок, сорок один… Комбинезон не греет, меня трясёт всего. Говорю кому-то из обслуживающего персонала: «Замерзаю…». — «Пойдёмте, я положу вас в палатку, в изолятор. Там есть спальный мешок». Я в этот мешок залез и уснул.
Утром просыпаюсь, слышу голос нашего замполита. Он спрашивает: «А где он?». Отвечают: «Да, наверное, умер». Я сначала подумал, что он заряжающего ищет. Замолит увидел меня и говорит: «Я приехал тебя хоронить. В берёзу снаряд ударил, и всех под ней порубило». А я опять живой…
Постепенно я стал поправляться. Как-то раз, уже в команде выздоравливающих, вижу: наш лётчик протаранил «раму» (немецкий двухмоторный двухбалочный тактический разведывательный самолёт. — Ред.). А у немцев на «раме» полковники летали. Лётчик выбросился с парашютом, но парашют не раскрылся, лётчик разбился. Все побежали к «раме» за трофеями. А я сижу на пне, мне трофеи не нужны были. Вдруг сзади кто-то подходит ко мне, обнимает и целует. Это меня нашла Шура Егина, ленинградка. Красивая, умная, строгая к себе… Мы с ней даже пожениться собирались. Но на неё положил глаз инженер-полковник. Она ему говорит: «Если Тимофей тебя увидит, он тебя пристрелит. Ревнивый!..».
Вдруг меня вызывает командир полка: «Тимка, вот наградной на орден Отечественной войны. И обрадую: на тебя пришло персональное направление на учёбу». Я: «Да вы что? Я воевать хочу!». — «Тебе надо немедленно уезжать…». А это оказалось продолжением той же истории с пятью «тиграми» сожжёнными. Все же расспрашивают меня, как всё было на самом деле. И пока я здесь — я живой свидетель. Танкистам надо опять принимать какие-то меры. Раз не получилось меня в разведке боем сгубить, они придумали меня на учёбу отправить. (Кстати, перед учёбой мне разрешили заехать домой. Сбылось предсказание тети Мани!)
Все завидуют мне — с фронта уезжаю! Я к Шуре — она говорит: «Тима, езжай». Мы с ней потом переписывались. Но как-то она написала: «Мне инженер-полковник сказал, если буду отказываться дальше, отправит на передовую. Больше не пиши…».
Я уехал учиться, война для меня закончилась. А через несколько месяцев немцы капитулировали, и началось сокращение армии. Мы перегоняли в Советский Союз грузовые машины из расформировываемых дивизий: в армии они были больше не нужны, и их отправляли в народное хозяйство. Были и трофейные, и наши. В моём автобате было пятьсот машин. Таких автобатов было несколько, всего несколько тысяч машин.
Гнали мы машины по северу Польши. Потом дальше пошли на Белоруссию, в Бресте пересекли границу и встали километрах в сорока от города. Моя задача была: машины восстановить.
Но до этого в Польше мы едва не погибли. Проезжаем один городок. В нём накануне прошли выборы, и всего пятнадцать процентов жителей проголосовали за народную власть. Они в большинстве своём настроены были против советских очень агрессивно и враждебно. Вроде мы их от фашистов освободили, но им это почему-то не понравилось, поэтому мы все были с оружием — у каждого карабин и гранаты Ф-1.
Я ехал в хвосте колонны — собирал те машины, которые в дороге сломались. Чинил их, брал на буксир. Ни одной машины мы не бросили. Но мне намного важнее было не машины сохранить, а водителей не потерять. Ведь это были солдаты демобилизованные, войну прошли и живыми остались.
Колонна ушла вперёд, нас в хвосте осталось машин восемь. Едем-едем, тут вижу — впереди что-то происходит. Остановились, заняли круговую оборону. И я с водителем на одной машине, на форде, поехал вперёд. На дороге — поляки вооружённые. Пока они снимали пулемёт со своей машины, я проскочил! Они, скорее всего, не рассчитывали, что я пойду один догонять основную колонну. Проскочил дальше через весь городок — моих машин нет… Значит, их где-то зажали.
Прихожу в соседний автобат, говорю: «Надо наших выручать!». Военные тогда нормально друг с другом взаимодействовали, в автобате дали мне тридцать человек и капитана, командира роты. Только поехали — по нам очередь из пулемёта! Мы затормозили, с машины спрыгнули, рассредоточились…
Стреляли метров с четырёхсот. Огляделся: вокруг кусты зелёные, деревья. Это же лето, нас не особенно видно. Пулемётчики сидели на крыше трёхэтажного дома, в нём заседала местная власть. Я между деревьями и кустами прошёл к дому. Поляки вроде меня не заметили. Обошёл сзади, там — пожарная лестница. Поднимаюсь на крышу — два пулемётчика смотрят в сторону нашей колонны, держат её под прицелом. Я оказался у них за спиной. Подошёл тихо и метров с пяти обоих из пистолета расстрелял… Первый раз за всю войну мне пришлось стрелять практически в упор, да ещё и из пистолета.
Спускаюсь вниз, вхожу в кабинет. Тут и наш капитан подошёл. Из окна слышу: в городе стрельба автоматная, очереди беспорядочные кругом. В кабинете сидит капитан польский, командует нам: «Сдайте оружие!». Я: «Не вы выдавали, не вам мне его и сдавать». Поляк: «Я должен одного из вас убить за двух пулемётчиков». Тут капитан из автобата струсил и оружие сдал. Видно было, что он и мной готов был пожертвовать, только бы самому выжить… А я взвёл пистолет (это был ТТ), навёл на польского капитана и говорю: «Малейшее движение — и первая пуля твоя, а вторая — моя. Стреляю на любое движение вокруг». Рядом стояли два польских автоматчика, они сразу на меня автоматы навели.
Началось всё часов в семь вечера. До одиннадцати мы держали друг друга на прицеле. Когда стало ясно, что я сдаваться точно не буду, поляк позвонил и вызвал советского коменданта. Тот приехал часа в три ночи. Говорит: «Я три дня как комендант и живой ещё. До меня никто даже трёх дней не прожил». Убивали поляки русских…
Я коменданту говорю: «Договаривайтесь, как хотите, но нас отпускайте». Поговорили они, поговорили — поляк автоматчиков убрал. Я ему: «Иди вперёд. Пистолет я навёл тебе в затылок. Малейшее движение — и прикончу». Выходим, смотрю — наших солдат окружили поляки, человек пятьдесят. А наши выдернули чеку из гранат и стоят кучей. Говорю капитану: «Дай команду, чтобы твои ушли». И действительно, поляки ушли. Тут наши стали вставлять чеку в гранату. Не все сами справились (руки затекли, столько времени гранаты держали!), стали помогать друг другу. Посадил я капитана к нам в кабину в середину между мной и водителем, поехали. Он: «У меня дети маленькие…». И как только мы выехали за город, я его отпустил. И вот что интересно: когда он понял, что может уйти свободно, то говорит: «А я бы тебя точно расстрелял…».
Капитан из автобата был очень недоволен, что я поляка отпустил. Я даже за ним смотрел внимательно, чтобы он в поляка не выстрелил. Думаю, он хотел свидетеля своей трусости уничтожить. Такого «геройства», когда ты расстреливаешь людей, а самому тебе не грозит опасность, я никогда не понимал.
В Белоруссии мы были месяцев пять. Всего туда пригнали несколько тысяч машин. Только разных марок машин было сорок девять! Вытащишь пучок проводов — ничего не понятно! Я сидел и часами разбирался. И в конце концов я все машины сдал! Хоть я нигде и не учился, но технику очень любил и с детства с ней возился. Командиры деньги предлагали — ни разу ни рубля ни с кого не взял. А если надо было ребят подкормить немножко, то сам — за руль, кого-то наверх сажаю, чтобы деньги собирал, и пассажиров набираю. На эти деньги удавалось солдат дополнительно подкормить.
