По звуку двигателя чувствую, что танк где-то совсем близко. А парень от шока так вцепился в ручку пулемёта, что ничем его руку не оторвать! Я ему кричу: «Брось пулемёт! Мне тяжело, я тебя с ним не утащу!». Тут ещё из коробки лента вывалилась, волочится по земле.
Пулемёт сбросить так и не удалось. Схватил пацана с пулемётом на плечи и полез вверх по склону. Прошёл примерно половину, когда танк оказался у места, дальше которого начинался более крутой подъём. Танк остановился: двигатель заглох. Слышу смех, речь не нашу: вроде арабская или чеченская. А я перед ними, как на ладони. Стоят и смотрят, как вверх по склону бежит обречённый бедняга с раненым.
Сколько есть силы (откуда она только взялась!) тащу пацана наверх. Тут очередь — та-та-та-та-та-та… Стреляли из пулемёта, который сверху на башне установлен. Вижу — справа от меня метрах в пятнадцати земля стала взрываться. Дорожка пуль — шик-шик-шик — ближе, ближе… Но около меня у ног заканчивается.
Ухожу от этих пуль, бегу влево. Другая очередь — та-та-та-та-та-та… И ручеёк пуль идёт на меня уже с левой стороны. Я понял, что они просто потешаются надо мной. Я, как заяц, влево-вправо петляю, а они очередями меня гоняют туда-сюда. И смех слышится издевательский… Думаю: «Господи, даже если пуля меня поймает, дай мне возможность и мёртвым бежать!». Бегу дальше что есть силы.
Снова та-та-та — я влево! Очередь — я вправо! Так я раза четыре петлял из стороны в сторону. И когда посмотрел вперёд, то понял, что мне повезло: следующий зигзаг как раз попадал в окопы, которые выкопали дети (я их приметил раньше). А танкистам-то снизу не видно, что передо мной впереди окопы! Думаю: «Иду влево, очередь — я иду вправо и ныряю в ямку. Там они меня не достанут». Ушёл влево — очередь. Ухожу вправо и ныряю в яму!..
Хватаюсь за пулемёт. Но пацан в шоковом состоянии, пулемёт не отдаёт! Я быстренько штык-ножом отжал его пальцы и поставил пулемёт на ножки. И откуда-то уверенная сила у меня появилась, ведь всего минуту назад я просто задыхался от страха и напряжения!
А танкисты понять не могут, куда я делся! Ведь когда пули в землю врезались, они пыль подняли примерно на метр в высоту. Ставлю прицел на четыреста метров. Пыль начала садиться, и я увидел, что один — на башне танка за пулемётом, остальные — перед танком метрах в десяти. И как только пыль осела полностью, я срезал пулемётчика, он на своём пулемёте повис. И вот что интересно: танкисты не побежали в танк прятаться! Когда я стал стрелять (а в ленте каждый четвёртый-пятый патрон был трассирующий, а потом бронебойно-зажигательный, это очень страшно смотрится), они стали убегать от танка. И я срезал их всех… Остатком патронов из ленты посшибал с танка всё, что на нём было. Пулемёт разобрал, выкинул затвор. Беру пацана на плечи (он сознание к этому времени потерял) и пошёл с ним в ту сторону, откуда мы наступали…
Бой начался примерно в полшестого вечера. Очнулся где-то в девять вечера — иду как во сне с парнем на себе. Уже было темно. Я где-то две сопки на себе его нёс.
На душе было очень тяжело. Нёс и всю дорогу думал про тот ад кромешный, который испытал, когда наши колонны были расстреляны, а я живой остался. Потом по пашне под огнём бежал — живой остался. Когда за мной танкисты, как за зайцем охотились, живой остался. И подумал: «Если я такое пережил, то донести раненого уж как-нибудь Господь поможет».
Положил парня на землю. А он то приходит в сознание, то вырубается. Думаю: сейчас немного передохну. Но как только сел, при свете полной луны увидел: по склону сопки спускаются семеро. До них было метров триста. С одной стороны, у меня — гора высокая, с другой стороны — обрыв в ущелье, я бы туда ни за что не смог спуститься. Сзади меня — мясорубка, а впереди — эти семеро. И я понял, что это конец…
Когда я бежал по пашне, то думал, что с себя бы скинуть, чтобы полегче было бежать. Автомат — никогда! Видеокамеру и фотоаппарат — никогда! Сбросил рюкзак. Потом только вспомнил, что в нём были гранаты и патроны. Пулемёт парня выкинул, в своём автомате патронов не осталось. А замполит мне всегда говорил: «Командирам, священникам и корреспондентам надо обязательно взрываться, не думая. Вам горло будут резать не спереди, а со стороны затылка, чтобы агония была дольше». Поэтому все на этой войне на левой стороне груди носили гранату… Я сам видел двенадцать отрезанных голов, когда мы оставили деревню, а потом снова её отбили. И мы не знали, к какому телу какую голову приставить, чтобы людей похоронить… Я в плен попасть боялся ужасно.
Почему-то снял сапоги, снял кроссовку с оставшейся ноги раненого. Почему-то разделся до пояса. Засветил (до сих пор жалею!) все плёнки. Потом достал свой фотоаппарат «Практика», положил на камень, взял камень побольше. И, честно скажу, даже перед смертью на фотоаппарат рука не поднялась — я его спрятал под камни. Документов у меня не было, мы ходили без них. Поцеловал икону Божьей Матери «Умиление» и попросил Божью Матерь дать мне силы взорвать гранату.
Когда эти семеро были далеко от меня, было не страшно. Потом они рассыпались в цепочку, автоматы почему-то держали на плечах.
У меня оставалась всего одна граната и ещё одна нашлась у парня. Она висела у него на груди. Взял их в кулаки, усики разжал, засунул большие пальцы и выдернул кольца. Сел, как турок, со скрещёнными ногами — надо взрываться. Положил одну руку парню на живот, другую — себе на живот. Сижу, думаю: «Надо взрываться…». Остаётся только разжать пальцы — и меня не будет. Задумался: когда я взорвусь, меня не будет. Стоп! Меня сейчас не будет, меня завтра не будет, меня послезавтра не будет, меня через месяц не будет, меня через полгода не будет… И так я дошёл до миллиона лет. И тут я понял, что это на всю жизнь! Меня никогда больше не будет… От этого какое-то затмение в голове наступило.
Страх был такой, что когда до семерых осталось метров восемьдесят, я в темноте отчётливо увидел их лица, как будто они были совсем рядом. Видел улыбки и грязь на их лицах… В этот момент почему-то вспомнил не мать и сына, а у меня перед глазами проплыли все женщины, которых я любил. До этого момента я так боялся разжимать пальцы, а сейчас был готов разжать их с радостью! Пусть достанут нож, дотронутся до меня — а я так радостно взорвусь!..
В этот момент очнулся раненый пацан. Гляжу ему в глаза, они стекленеют: он посмотрел себе на живот — а там у меня в кулаке граната! Он приподнялся на локтях, я ему показываю на семерых глазами — идут! Он поднял голову повыше, посмотрел на них, потом на меня. Потом опять на них, потом опять на меня. Смотрю — стал улыбаться. Говорит: «Командир, это наши». И вырубился… Я подумал, что у него крыша поехала.
Я в смятении стал медленно разжимать пальцы… И тут слышу чистую славянскую речь: «Братишка, не дури, мы за тобой! Мы видели, как ты уходил от танка. Просто не знали, как тебе помочь». Если бы не эта чистая славянская речь, я бы точно подорвался — думал, что у раненого парня просто глюки. А это оказались действительно наши!
Говорят: «Выкидывай гранаты, уходить надо!». И вот тут-то я почувствовал, что мои руки мне подчиняется только до локтя. Как я пытался отжимать каждый палец! Показываю, что сам пальцы разжать не могу. Они штык-ножом давай выворачивать мне пальцы по одному. Взяли гранаты и выкинули их в ущелье. И мы вместе с ними ещё долго выходили к своим…
