Но это был один из немногих моментов, когда я стрелял сам. Это была скорее какая-то отдушина для меня. Я чётко осознавал, что должен управлять ротой. Поэтому за два дня боя я свой магазин в автомате так до конца и не расстрелял.
Связь восстановилась, и я начал работать со штабом. Докладываю: «На высоте 813.0 попал в засаду, поднять голову возможности нет. Охранение сдерживает натиск противника, требую помощи «вертушек» и артиллерии».
Артиллеристы отреагировали мгновенно. Цели для них были спланированы заранее. Стрелять по моей команде стали четыре батальонные «ноны». И как только пошли снаряды, обстановка стала выравниваться. У нас появилась возможность перемещаться. Но тут произошёл такой казус, что теперь даже смешно про него вспоминать.
Со мной был арткорректировщик, у которого, как оказалось, было плохое зрение! Он разрывов не видит! Служил себе перед пенсией на какой-то должности спокойной в штабе бригады и даже непонятно, как попал в наши боевые порядки. Артиллерист-то он опытный, грамотный, всё точно рассчитывать может. Но разрывов он вообще не видит!.. Уголки глаз в разные стороны растягивает и говорит: «Саша, я всё равно ничего не вижу!». Я: «Понял, буду корректировать сам».
Стреляют наши точно, поэтому я стал перемещать огонь ближе к нам. Говорю: «Сто метров ближе!». А матросы со страхом это слышат — это же прямо перед нами! Разрывы ложатся ближе. Я: «Ещё сто метров ближе». И тут матросы кричат со всех сторон: «Командир, не надо сто метров ближе! Пятьдесят метров!». Но ни один снаряд на нас не упал.
Время около двух часов дня. Надо принимать решение, что делать дальше. В Чечне тогда постоянно летал самолёт радиоперехвата, с которого прослушивали все наши переговоры и передавали командованию Группировкой. Обычно на командном пункте включают громкую связь, и все слушают, что мы говорим в эфир. И тут даже не знаю точно, кто, но явно кто-то из командования Группировки, мне по рации говорит: «Сынок, ты успокойся. Против тебя воюют три-четыре чабана. Ты посмотри, какие у тебя силы — у тебя же целая рота! Тебя же на колени ставят какие-то пастухи!». Я, конечно, понимал, откуда такие увещевания. Ведь шёл уже 2003 год. Тогда официально считалось, что давно уже мир, никаких боевиков нет, всё управляемо и под контролем. А тут такой бой! Но мне, откровенно говоря, в тот момент очень хотелось послать этого высокого армейского начальника просто куда подальше. Получается, это он мне раскрывает обстановку, а не я ему докладываю, чтобы он принял меры по оказанию нам помощи и взаимодействию. Мимо меня проходят две «вертушки». Он говорит: «Видишь их? Они сейчас тебе помогут». Отвечаю: «Вижу, понял». Даю им целеуказание ракетницей. Но «вертушки» покрутились, покрутились и ушли, так ни разу и не выстрелив.
С самого начала я по рации комбригу говорил: «Волшебник» (это его позывной), без твоей помощи я даже головы поднять здесь не могу. Прошу помощи». Он: «Помощь будет. Но две группы, которые на горе и внизу, надо отправлять назад». Я думал буквально несколько секунд и согласился с ним — им надо уходить. Решение это было очень трудное, но единственно верное. Мы с моей группой всё равно не сможем сейчас уйти. А если уйдут они, то хотя бы не всю роту положим здесь. Но принимать это решение мне приходилось за всех тех, кто был со мной. Они же слышали всё от начала до конца, но не было ни одной попытки вмешаться в эти переговоры.
На это решение командиры двух групп мне по радиостанции категорично ответили: «Командир, никто отсюда никуда не уйдёт. Мы будем с тобой до последнего». Это ведь давняя традиция морской пехоты: не оставлять товарищей в сложные минуты. «Волшебник» мне кричит: «Ты дал команду?.. Они ушли?». Я: «Команду дал, но ребята сказали, что будут стоять насмерть». Он: «Сделай всё, чтобы спасти людей». Я: «Понял». И командирам уже прямым текстом говорю: «Вопрос не в вас и не в том, чтобы нас спасти. Вопрос в тех людях, кто рядом с вами. Вы же должны ещё из боя выйти! И если вы дойдёте, то это будет уже хорошо. А с нами будет всё нормально». Связь к тому времени была уже открытая, потому что вся аппаратура для шифрования переговоров была пробита и не работала.
Командиры групп сказали: «Если ты приказываешь уйти, чтобы спасти людей, то мы уйдём». Мы попрощались, и они пошли назад. В этот момент мы испытывали даже какое-то облегчение, что уже точно не будет целой погибшей роты, как у десантников под Улус-Кертом в 2000 году. И именно слова про погибших десантников сыграли главную роль в том, что командиры всё-таки приняли решение уводить людей, хотя для этого им пришлось оставить товарищей. В итоге получилось, что ушли они очень вовремя. У боевиков ведь было несколько отрядов. И они замкнули кольцо вокруг нас почти сразу после того, как эти две наши группы прошли.
Ближе всех у меня были отношения с моим заместителем, мы с ним вместе служили ещё с училища. И здесь мы отстреливались спина к спине. Мы попрощались друг с другом, договорились, что сказать родным, если кто-то из нас погибнет, а другой останется жив.
Когда мы остались одни, то стало понятно, что для того, чтобы остаться живыми, надо бороться за свои жизни и не сдаваться. Я для себя определил, куда мы будем уходить, когда окончательно стемнеет. И артиллерию я уже наводил с учётом выбранного направления, чтобы они нам на направлении отхода освободили какую-то полосу. А маршрут этот был практически тот же, по которому мы шли до начала боя: на вершину высоты 813.0.
Пока окончательно не стемнело, я наблюдал, как у боевиков перестаёт работать одна огневая точка, другая, там упал «дух», здесь… Мы реально прорубали себе полосу для отхода. Я планировал подняться на высоту, занять её вершину, держать оборону и ждать помощи уже там.
Как мне потом рассказали, примерно в это время в базовом лагере комбриг построил личный состав батальона, кратко описал ситуацию и сказал: «Добровольцы, выйти из строя!». Вперёд шагнули почти все. Это тоже наша ещё дедовская традиция — спасти товарища. Из строя тогда шагнул и подполковник Владимир Анатольевич Белявский, командир разведбата нашей бригады. Он и возглавил группу, которая пошла к нам на помощь.
Они поднялись на высоту 813.0, только с обратной стороны. Я думаю, что боевики их тогда пропустили специально — вот ещё одна группа пришла, очень хорошо… Потом стало ясно, что «духи» были полными хозяевами ситуации в этом районе и находились практически везде.
К тому времени я уже перестал наводить артиллерию. Её огонь стал беспокоящим, по возможным местам нахождения боевиков. Те тоже по нам особо не стреляли, потому что тем самым себя легко обнаруживали. А что после этого с ними бывает, они уже прекрасно почувствовали на своей шкуре. Поэтому какой-то огонь вёлся, но он уже не был прицельным.
С того места на склоне, где начался бой, я уходил последним, как это часто делают командиры.
Надо было преодолеть один из порожков. И тут у меня отказали ноги (ощущение очень страшное!), я покатился по склону вниз… Ротный и мой зам меня догнали и остановили. Какое-то время они ползли и меня по земле за собой тянули, потом вставали и за собой волокли. Так прошло примерно полчаса. И тут необъяснимым образом ноги ко мне вернулись! Физически я был подготовлен очень хорошо. Похоже это было что-то нервное.
