16 июня начинается бой на моём 213-м блок-посту! «Духи» двигаются на блок-пост с двух направлений, их человек двадцать. Но они нас не видят, смотрят в противоположную сторону, куда они атакуют. А с этой стороны «духовский» снайпер по нашим бьёт. И я вижу место, откуда он работает! Спускаемся по Басу и натыкаемся на первое охранение, человек пять. Они не стреляли, а просто прикрывали снайпера. Но мы же за-шли им в тыл, поэтому мгновенно расстреляли всех пятерых в упор. И тут замечаем самого снайпера. Рядом с ним ещё два автоматчика. Мы их тоже завалили. Кричу Жене Метликину: «Меня прикрывай!..». Надо было, чтобы он отсёк вторую часть «духов», которых мы видели с другой стороны от снайпера. А сам бросаюсь за снайпером. Тот бежит, поворачивается, стреляет в меня из винтовки, снова бежит, снова поворачивается и стреляет…
От пули увернуться совершенно нереально. Пригодилось то, что я умел бежать за стреляющим так, чтобы создать ему максимум трудностей в прицеливании. В результате снайпер в меня так и не попал, хотя вооружён был по полной программе: кроме бельгийской винтовки за спиной — автомат АКСУ, а на боку — двадцатизарядная девятимиллиметровая «беретта». Это не пистолет, а просто песня! Никелированный, двуручный!.. «Беретту» он и выхватил, когда я его почти уже догнал. Тут мне ножичек пригодился. Снайпера я взял…
Повели его обратно. Он хромал (я ранил его ножом в бедро, как и положено), но шёл. К этому времени бой везде прекратился. И с фронта наши «духов» шуганули, и с тыла мы по ним ударили. «Духи» в такой ситуации почти всегда отходят: они же не дятлы. Я это ещё во время боёв в январе 1995 года в Грозном понял. Если во время их атаки ты с позиции не уходишь, а стоишь или, ещё лучше, идёшь навстречу, они уходят.
Настроение у всех приподнятое: «духов» отогнали, снайпера взяли, все целы. И Женя Метликин меня спрашивает: «Товарищ командир, а кто вам на войне больше всех снился?». Отвечаю: «Дочка». Он: «А вот прикиньте: вот этот гад мог вашу дочь оставить без отца! Можно, я ему голову отрежу?». Я: «Женя, отвали… Он нам живым нужен». А снайпер хромает рядом с нами и этот разговор слушает… Я хорошо понял, что хорохорятся «духи» только тогда, когда чувствуют себя в безопасности. И этот, как только мы его взяли, стал мышкой-норушкой, никакой спеси. А на винтовке засечек у него штук тридцать. Я их даже считать не стал, не было никакого желания, ведь за каждой засечкой — чья-то жизнь…
Пока мы снайпера вели, Женя все эти сорок минут и с другими предложениями ко мне обращался, например: «Если нельзя голову, то давайте ему хотя бы руки отрежем. Или я ему гранату в штаны положу…». Ничего такого, конечно, мы делать не собирались. Но к допросу у полкового особиста снайпер был уже психологически готов…
По плану мы должны были воевать до сентября 1995 года. Но тут Басаев захватил заложников в Будённовске и среди прочих условий потребовал вывести из Чечни десантников и морских пехотинцев. Или, в крайнем случае, вывести хотя бы морпехов. Стало ясно, что нас будут выводить.
К середине июня в горах у нас оставалось только тело погибшего Толика Романова. Правда, какое-то время была призрачная надежда, что он жив и вышел на пехоту. Но потом выяснилось, что у пехотинцев был его однофамилец. Надо было идти в горы, где был бой, и забирать Толика.
До этого две недели я комбата просил: «Дай, я схожу и заберу его. Не надо мне взводов. Возьму двоих, так в тысячу раз легче по лесу пройти, чем колонной». Но до середины июня «добро» от комбата я так и не получил.
Но вот уже нас выводят, и я наконец-то получил разрешение ехать за Романовым. Строю блок-пост и говорю: «Мне нужно пять добровольцев, я — шестой». И… ни один матрос не делает шага вперёд. Я пришёл к себе в блиндаж и думаю: «Как же так?». И только часа через полтора до меня дошло. Беру связь и всем говорю: «Вы, наверное, думаете, что я не боюсь? А мне ведь есть, что терять, у меня дочка маленькая. И боюсь я в тысячу раз больше, потому что боюсь ещё и за вас всех». Проходит пять минут и подходит первый матрос: «Товарищ командир, я с вами пойду». Потом второй, третий… Только через несколько лет бойцы мне сказали, что до этого момента они воспринимали меня как какого-то боевого робота, супермена, который не спит, ничего не боится и действует, как автомат.
А накануне у меня на левой руке выскочило «сучье вымя» (гидраденит, гнойное воспаление потовых желез. — Ред.), реакция на ранение. Болит невыносимо, всю ночь промучился. Тогда я на себе почувствовал, что при любом огнестрельном ранении надо обязательно ложиться в госпиталь чистить кровь. А так как я на ногах перенёс ранение в спину, у меня началось какое-то внутреннее заражение. Завтра в бой, а у меня подмышкой образовались огромные нарывы, а в носу — фурункулы. Вылечился я от этой заразы листами лопуха. Но больше недели от этой заразы мучился.
Нам дали МТЛБ, и в пять двадцать утра мы пошли в горы. По дороге наткнулись на два дозора боевиков. В каждом было человек по десять. Но «духи» в бой вступать не стали и ушли, даже не отстреливаясь. Именно здесь они и бросили «уазик» с тем проклятым «васильком», от мин которого у нас пострадало столько народа. «Василёк» на тот момент был уже сломан.
Когда мы пришли на место боя, сразу поняли, что нашли мы тело именно Романова. Мы не знали, заминировано ли тело Толика. Поэтому два сапёра сначала сдернули его с места «кошкой». С нами были медики, которые собрали то, что от него осталось. Мы собрали вещи — несколько фотографий, блокнот, ручки и крестик православный. Очень тяжело было всё это видеть, но что делать… Это был наш последний долг.
Я попытался восстановить ход тех двух боёв. Вот что получилось: когда завязался первый бой и был ранен Огнев, наши парни из 4-го взвода рассыпались в разные стороны и начали отстреливаться. Отстреливались они минут пять, а потом замкомвзвода дал команду на отход.
Глеб Соколов, санинструктор роты, в этом время бинтовал руку Огневу. Толпа наших с пулемётами побежала вниз, по дороге они взорвали «утёс» (крупнокалиберный пулемёт НСВ калибра 12,7 мм. — Ред.) и АГС (автоматический гранатомёт станковый. — Ред.). Но из-за того что командир 4-го взвода, командир 2-го взвода и его «зам» удрали в первых рядах (они так далеко убежали, что вышли потом даже не на наших, а на пехоту), Толику Романову пришлось до конца прикрывать отход всех и отстреливаться минут пятнадцать…. Я думаю, что в тот момент, когда он встал, снайпер и попал ему в голову.
Толик свалился с пятнадцатиметрового обрыва. Внизу было поваленное дерево. Он на нём и повис. Когда мы спустились вниз, его вещи были насквозь пулями пробиты. Мы ходили по стреляным гильзам, как по ковру. Похоже, «духи» его уже мёртвого изрешетили от злости.
Когда мы забрали Толика и выходили с гор, комбат мне сказал: «Серёга, ты выходишь с гор последним». И я вытянул все остатки батальона. А когда никого в горах уже не осталось, я сел, и мне стало так тошно… Уже вроде всё заканчивается, и поэтому пошла первая психологическая отдача, какое-то расслабление, что ли. Посидел где-то полчаса и выхожу — язык на плече, а плечи ниже колен… Комбат кричит: «У тебя всё хорошо?». Оказывается, за эти полчаса, когда вышел последний боец, а меня нет, они чуть не поседели. Чукалкин: «Ну, Серёга, ты даёшь…». А я и не подумал, что они могли так за меня переживать.
