Смех получился ненастоящим, дружина не отозвалась. Когда избегают прямо называть кровь, говорят о калине. Все это знали.
На мосту снега почти не было. Лапки брякали шипами по льду, одевшему тёсаный камень. Светел прихлопывал по певчему корытцу гуслей, отдав Небышу играть песню, тешиться наконец-то постигнутыми переборами. Сам всё слушал себя, ждал особого чувства… почти как в Торожихе, когда встретились гости, баявшие по-андархски. Вдруг мост внятное скажет? Узна́ет шаги, исстари знакомые, надумает отозваться?..
Не отозвался. Лишь убегала назад дужчатая кладка, выложенная с лукавым искусством. От какого места ни посмотреть – лепестки во все стороны, конца и начала не разберёшь. Надо будет на обратном пути подробнее приглядеться. Пока одно было ясно: Шабарша правду сказал. Такую мостовину мостить на краю толком не преклонённой страны, всякий день ожидая то западни, то наскока? Нет уж. Казистые дуги только у себя дома выводят. Без спеха. Внукам на любование…
За мостом продолжался дорожный тор, убитый снегоступами вагашат. Ребята повеселели, снова стали галдеть:
– Кайтаровичам снежки уступим или рукопашную?
– Нам не уступать стать! Пусть Ишутка в доме главенствует!
– Да ладно. На любки потолкаемся, и за пиво.
– Молодые без нас дело решат. Кто на первое утро у ладушки за спиной пробудится, тот голова.
– А вагашатам науку сполна зададим! Ишь злые, Ойдриговичей ждут, нового завоевания чают.
Гарко оглянулся:
– Светел! На чём веточка окажется?
У ребят блестели глаза, в предвкушении весёлой потехи шутки сыпались сами:
– Наш гусляр на ходу спит!
– Ждёт, мамка обратно не позовёт ли!
Светел улыбнулся, поправил меховую харю, до времени сдвинутую с лица. Вольно им смеяться. Счастливые, они дома сидели, пока Жог гвоздил больной рукой в стену, не благословляя побега… Чем ещё такой тычок допустить, лучше рот закрыть да покориться. И мама… только бы не глядеть, как расплачется…
– Сюда тропка, – почти сразу сказал Светел.
Ребята остановились. Румяные, синеглазые, каждый с плетёным щитом, с копьём вместо кайка.
– Да где заломлено?
Светел указал в сугробе прутик. Две половинки, связанные лоскутком коры.
– А вон и след тянется!.. – выметнул руку Зарник.
Небыш весело ударил песню:
– А стать почитать, стать сказывать!
– Глуши струночки, – велел Гарко. – Потиху станем идти.
След перепархивал по макушкам плотных сугробов. Не лунками – птичьими невесомыми отметинами, почерком быстрых крыл. Светел зримо представил, как в густых сумерках здесь серым заюшкой скакал тощий мальчонка: вот бы «дяденьку» за недолгое добро отдарить и своим не попасться…
От дороги след круто сворачивал к самому водопаду. Обнимал скалу, нырял под застывшее низвержение падуна. Сюда не намело снегу, лапки с хрустом сминали морозное кружево брызг, в зеленоватой сутеми блуждали шёпоты отголосий. Местами проход был совсем узким, ребята протискивались по одному, притихшие, настороженные. Будто мало им было моста – опять на свою сторону Рукавицы! Да не над рекой, а под ней! Только что покинутый берег уже мнился чужим, непривычным. Чего угодно можно дождаться.
Не приближаясь к дороге, лёгкий Котёхин след взмывал на обдутый ветром откос, бежал вдоль берега ещё дальше вверх, против течения, давно остановленного, но всё равно – против… Вот свернул в устье былого ручья, берега́ в сыпучих перинах уброда стали расти, сдвигаться по сторонам.
«Тихо-то как… – И Светел вдруг усомнился: – Понадобилось же нам вкрадываться! Нет бы зряче на засаду пойти и тем усрамить…»
Его словно толкнуло, он вскинул глаза.
Увидел белый ком, летящий к нему из чёрного ельника.
Ком вертелся в воздухе и, наверно, свистел, но Светел слышал низкое, злое гудение, уже видя, где должен был завершиться почти прямой лёт белого кулака. Опытный пращник метил в гусли.
Тело не стало ждать мысли. Светел обнял дедушкину снасть, развернулся… В щит за плечами шарахнуло дубиной, едва устоял.
– Засада!..
Крик чуть припоздал. Слева, справа, сзади летели ещё комья.
– Кли… – начал Гарко.
Светел увидел, как дёрнулась его голова. Ядрецо щёлкнуло по виску, высекло кровавые брызги. Воевода жутковато запрокинулся, рухнул навзничь, разбросал руки. Потонул в пухлом снегу. Светел бросился над ним на колени. По щиту, по ногам кистенями молотил градобой.
– За Ойдриговичей! – орали из чащи. – Бей дикомытов!
Дружина, след в след тянувшаяся серединой ручья, начала бестолково сбиваться. Древко с зачехлённым знаменем кренилось туда и сюда. Мелькнуло лицо Зарника: прикушенная губа… Пальцы Светела будто своей волей оказались на струнах, повторили оборванное:
«Клином стройся!»
С третьего раза ребята услышали знакомый призыв. Не зря собирались на озере между Затресьем и Твёржей, недаром терпели взрослые смешки и попрёки.
«Щиты панцирем!»
Этот приказ двое гуслей вызвонили уже согласно, бодро и зло. Крепкие плетёнки брякнули венцом о венец. Выпрямилось знамя. Растерянная ватажка сплачивалась в дружину. Визжащие ядра по-прежнему сотрясали щиты.
– Это за Бакуню вам! – неслось с берегов. – За Дегтяря!
«Какой такой Бакуня?..» Ясно было одно: отверстаться за неведомого пострадальца намерились без шуток. Пращники заготовили не крохлые снежки ребячьих забав – гвоздили ледяными шарами, промороженными до жестокости камня.
«А вот прорвёмся! А вот не удадим – победим!»
Светел натянул бездвижного Гарку на опрокинутый щит. Пол-лица в кровавом снегу, на губах пузыри.
– Зарник, что молчишь? Зарник!..
Подвоевода вертел головой по сторонам.
– Выходить надо! – сказал Светел. – Стоять будем, вовсе забьют!
Зарник очнулся, как от затрещины.
– Тыл показать?.. Гнездарям?.. – Глянул в глаза Светелу, решился: – Веди, коли замысел есть.
От нового удара Светелу за куколь просыпалась морозная пыль, ожгла шею.
«Все вдруг!» – грянули гусли.
Клин развернулся слаженно, в два лыжных шага. Затыльные стали первыми, стиснулись в остриё. Гарку подхватили со щитом, прикрыли собой.
«Бе́жью вперёд!»
– Избабились дикомыты! – полетело сверху. – Заробели!
Светел различил голос Котёхи.
– Попомните Дегтяря!..
«Да какой ещё, в порошицу, Дегтярь?..» Светел вдруг представил, как перед поездом на дорогу выходит из лесу засадная шаечка не чета мальчишьему войску. Бородатые мужики с копьями, с луками, с топорами… А в поезде – мама. Ишутка беззащитная. Дед Игорка увечный.
