Зарник с Небышем ткнулись в спину Опёнку, замершему на пороге. Он не заметил.
Бабушка Ерга Корениха у хло́пота оглядывалась, молчала.
Светел не сыскал воздуху, молча ушёл обратно в ремесленную.
Рогожники переглянулись. Попятились следом.
Жогушка дёрнулся было со скамьи.
– Куда? – прикрикнула Корениха.
Дверь затворилась.
Когда притихшие гости вернулись в ремесленную, Светел бестолково тыкался из угла в угол. Перетаскивал кожи, ровно складывал кругляки. Наводил порядок, добивался худшего беспорядка. Хотел заложить дверь, чтоб мать не налетела с попрёками. Раздумал. Не было у него права в этом доме ничего отпирать-запирать.
– Мы это… ну… – глядя в сторону, начал Зарник.
– Домой, что ли, побежим, – договорил Небыш.
Светел оставил кадь, плеснув горячей водой. И эти покинуть норовят! Он спросил:
– Какую такую голосницу тебе затвердить не дают?
Небыш заморгал, вспомнил, смутился:
– Да «Крышку» вот. – Вздохнул. – Дознался у захожей купчихи… нос тебе хотел натянуть.
Эту песню со Светела спрашивали дружинные. Гусельный подвиг в Вагаше виделся сквозь текучую воду: с кем было, неужто со мной? Сырым ветром сдуло весёлые краски. Сумрачный снег кругом да серое небо.
– Покажешь, что ли?
Небыш обрадованно вытащил гусельки. Заметил, впрочем, что Светел не тронул ни дедушкиных, ни Золотых.
Тяжкая цепь, ошейник тугой,
Кости гремят во тьме под ногой…
Пальцы Светела начали выплясывать на колене. Подхватывали плетение голосницы. «А меня бы тогда котляры взяли? Благословила бы мама рожоного сына приёмыша по свету искать?»
Что замолчал? Несладко, братишка?
Вот она, крышка!
Доверчивая улыбка Летеня. Помолодевшее лицо Равдуши, сияющие глаза. Братская чаша над ними, яйцом склеенная из половинок. «А меня в этом доме выпестовали, взрастили. Они меня… за меня… Сперва Сквара… потом атя Жог…»
Холод и страх не пустим в сердца.
Братья за братьев, сын за отца!
Застывшее лицо Коренихи. Бабушка Ерга так и не проронила ни слова. «А ей каково другого на месте сына увидеть?! Долг платежом…»
– Купчиха, говоришь? Отколь прибежала?
Небыш заглушил струны:
– Да гнездариха. Из какого-то Нетребкина острожка.
– С левого берега нынче добрые песни передают, – подтвердил Зарник. – Ещё другая была, про город у моря. И не подумаешь, что гнездари сочинили.
Название острожка смутно тронуло память, но сразу замстило. «Мать плачет, поди…» Он всё же не утерпел, вытащил Золотые:
– Давай вместе, что ли.
В дверь стукнула нерешительная рука. Потянула створку.
Трое калашников забыли все песни, обернулись навстречу. За порогом стоял Летень. Вновь одетый в свою старую, истёртую тельницу. Свёрнутую вышиванку он держал на ладони.
– Я не задумался, а надо было, – глухо прозвучал его голос. – Возьми. Вот окрепну…
Хотел положить Жогову рубаху на порог и уйти. Светел опередил. Сунул куда попало драгоценные гусли, выпрыгнул в сени:
– Дядя Летень… Ты портище возьми.
Светел был меньше ростом, но не намного. Ещё вытянется в полную стать, оплечится по-медвежьи. Витязь смотрел ему в лицо, напряжённо хмурился:
– Я…
– Пойдём, дядя Летень. Вечерять пойдём, пока бабушка не разгневалась.
Крепко взял за пояс, уважительно повёл в большую избу. Витязь не противился. Привык доверять упрямому парню. Да и без толку было противиться.
За столом всхлипывал Жогушка. Под суровым бабкиным взглядом макал ложку в горшок, но в рот не нёс, лишь по губам мазал. Уйти не смел, есть не мог без старшего брата. Равдуша молча сидела в бабьем куту. Держала прялку и… не делала ничего. Хуже буйных слёз, хуже гневного крика! Смотрела за край мира, в бездонную пустоту, на тот свет. Светел едва не бросился к ней. Скорее ткнуться в колени лицом: за ухо оттрепли! Скалкой поперёк спины вытяни, только не сиди так, мама!
Не глядя ни вправо, ни влево, он провёл витязя в большой угол. Усадил.
– Дядя Летень, – проговорил он медленно и отчётливо, чтобы глухой сумел хоть с пятого на десятое уразуметь по губам. – Я с твоими братьями уйду, коли не передумают, а тебе здесь вековать. Женству Пенькову опорой, братёнку наставником. Здесь твоё место.
Корениха повернулась к рогожникам, глядевшим из-за порога:
– А вы почто взялись тепло выпускать? Живо за стол, неслухи!
Парни дружно влезли в избу. Тихие, приробевшие. Зарника величали подвоеводой. Сейчас Светел казался ему вождём, за которым не стыдно идти.
Сам Опёнок знал себя мальчишкой, злым, глупым, неблагодарным. Остебельником, несчастьем родительским, неслухом окаёмным…
Совсем поздно вечером, уже устроив гостей, Светел напоследок вышел во двор. Всё ли огоено, всё ли убрано на ночь? Нашёл у забора покинутую лопату, взял в руки.
Бабушка Ерга Корениха стояла в калитке, прислонившись плечом к резному верейному столбику. Смотрела на улицу, куда-то за спускные пруды, где плавал туман. Будто ждала из сумерек заплутавшего путника. Внука? Сына?..
Светел вдруг испугался. А ну впрямь обозначится во мгле невесомая тень! Подплывёт к бабке, прошелестит: «Заждалась, что ли? Пойдём…»
– Бабушка!
Корениха ожила, глянула через плечо.
– Бабушка… я с тобой постою?
Корениха притянула внука к себе. Ладонью разгладила вихры, вздохнула:
– Не журись, Светелко. Будет кому Пеньково имя нести.
Бабкин огонёк был свободен от материных метаний и вспышек. Горел ровно, надёжно.
Светел кашлянул, ответил хрипло:
– И новый атя у мальца справный будет.
Ему нелегко дались эти слова. Сам нового отца и обретал, и любить научался, и провожал за небесную реку.
Ерга Корениха негромко рассмеялась в потёмках:
– Сразу б так. Чего ради вздорничал, бестолковый? Весь дом смутил.
Из дому, кутаясь в большой плат, показалась Равдуша. Какой сон, ежели матушка богоданная на полати нейдёт! Сын и свекровка обернулись навстречу. Равдуша притекла к ним в руки, в тепло. Всхлипнула:
– Народишко там, в дружине, лют больно… Куда идёшь, Светелко? На муки отдаю, на обиды! В люди неведомые посылаю…
Светел впрямь без радости ждал встречи с Гуляем и Косохлёстом. Другое дело белянушка, красавица Нерыжень. Вот от кого он снесёт любые насмешки. Даже синяки с радостью примет.
