– Не завтра уходить, мама. И Летень дядька пригожий.
– Ещё ухо-девка их, с прозванием волчьим, – пуще содрогнулась Равдуша. – Разбойница, удушье ночное! Какому добру дитя малое выучит?
«Это она про Ильгру, что ли?..»
Толстое лопатище хрустнуло в руках Светела, как лучина. Мать бросила причитать, уставилась на обломки.
Сзади снова охнула дверь. Трое у ворот повернули головы. На крылечке стоял сонный Жогушка. Братнин кожух свисал малышу на самые пятки.
Когда Пеньки обнялись все вместе, Светелу показалось, будто их осенил нерушимыми ветвями сам Родительский Дуб. Обступили, раздвинув тьму ночи, сонмища предков.
И которой крови при жизни были те предки, Светел даже не задумался.
Воевода
Рыбные пруды, где кормился жирный шокур, таились слизистые лини и пряталась от сачков колючая мелочь, делили Твёржу на две неравные части. Одна, прикрытая от стылых ветров ледяным валом, считалась зажиточной. Тамошние обитатели во главе с большаком Шабаршей сели у кипунов изначально. С тех пор держали старшинство, знали всех других пришлыми.
«И пусть! – говорил сыновьям Жог. – Бремена началия холку мозолят. Чем проще, тем веселей!»
Пеньков двор встал на новом месте последним, в самом незавидном углу. Когда наваливался мороз, туман тёк через вал, всовывал щупальца под плетень. Равдуша пугалась, отступит ли. Жог подмигивал ещё крепкому батюшке Корню. Мужики брались за лопаты, мальчишки хватали пращи – и с дружным криком шли на врага ратью. Что старый, что малые! От их веселья у матери неволей подсыхали слёзы. Развеивался посрамлённый туман, воскресала вера, что будет всё хорошо…
Светел внятно помнил переселение. Тяжёлые санки, в которых они пыхтели со Скварой и молодым Зыкой. Было им тогда шесть лет и четыре, Зыке – годик всего. Полтора десятка вёрст туда и назад, туда и назад. Поди выкинь из памяти.
Наконец Жог в старом лапте вынес Суседушку, вселил под новую печь… После того на прежнем месте цепенело забытище. Отец с сыновьями ещё не раз туда приходили.
«Атя, а в Андархайне теперь царь новый сидит?»
Под лыжами курился тащихой саженный сугроб, погребальный курган былого уюта.
«Нет, Светелко. Никто венца не надел».
«Почему?»
«Потому что носить его трудно, больно и страшно. Ныне ещё паче прежнего».
«Почему?»
«Велик поднимешься, уразумеешь…»
Светел до сих пор, как лучший из оберегов, носил отломышек прокалённой глины от старой печи. Гадал, сберёг ли свой Сквара.
Твёржа привыкла веселиться и судить о делах на площадном кругу возле общинного дома. Сегодня, так уж случилось, сперва ребятня, потом взрослые потянулись улицей вниз. Твёржинские калашники, по уговору с затресскими, уходили на своё озеро творить воинские потехи. Былая воркотня по поводу ребячьих отлучек давно улеглась, отчего же переполох? А вот отчего. Парни вздумали везти с собой наставника, больного витязя Летеня. За пределами зеленца ждали снаряжённые чунки, велись последние споры, кому впрягаться сначала, кому потом. Но как ни близко к деревенской околице стояло Пеньково жильё, до снега ещё нужно было дойти. И Летень пошёл.
Снял с гвоздя плащ, помнивший дружинные дни.
В первый раз на своих ногах двор покинул.
То есть громко сказано – на своих. Слева глухого подпирал Светел. Хоть весь повисай, не дрогнет рука. Справа суетилась Равдуша. Робко приглядывалась: не бледен ли? Не устал сражаться с тягой земной?.. Сзади важно выступал Жогушка. Нёс на плече ладонь бабушки Коренихи. Ему до послезавтра мужиком в доме жить. Бабку с матерью ограждать.
А по сторонам почётными рындами шагали калашники! При копьях и щитах! Под знаменем, пыжившим храбрую снегириную грудь!
Как не выглянуть в калитку шествием полюбоваться! Как вслед не пройтись! Старенький отец большака, приятель деда Игорки, совсем было сдавший после проводов в Сегду, и тот слез с любимой завалинки. Вытребовал из дружинного строя правнука-воеводу. Придирчиво оглядел…
– Ступай уж.
Остался гладить бороду, задумчивый, строгий, довольный.
Возле запруды, откуда тянулся жёлоб на спускные пруды, подоспела Розщепиха. Чуть не опоздавшая к зрелищу и немало тем раздосадованная.
– Гордо жить стала, сестрица Ерга… – отдышавшись, попеняла она Коренихе.
Бабушка спокойно ответила:
– Гордовать не в обычае, а гордиться есть чем.
Ерга с Равдушей впрямь шли как на праздник. В обновках, расшитых яркими нитками, привозными из Торожихи. В опрятных берестяных лапотках. Прикрасы куплены трудами Светела и своими. Обувка – дома обрелась, усердием плетухана.
– Гордый обычай быстрей ржи заводится, – воздела клюку Розщепиха. – Или память у тебя, сестрица, малость жирком заплыла? Я сколько лет для твоих внуков последнего не жалела. А ты? Мои в гости забежали, уж и за стол не зовёшь…
Светел поймал тревожный взгляд Летеня. Мотнул головой: чепуха. Бабушке не впервой было рассударивать с Носыней.
– Так посади я их вечерять, – сказала Ерга, – ты, сестрица Шамша, опять криворядила бы. Я-де слух распускаю, будто внуков дома не кормишь.
– Укажи-ка мне семью гоить, – поджала губы Розщепиха. Обежала Корениху со Светелом, подобралась с другой стороны. – Я тебя, Равдушенька, было дело, красным рукавом попрекала… А ты, смотрю, вот-вот пояс справа завяжешь!
Пояс, выпущенный концами с правого боку, значил ожидание сватовства. Брови Равдуши жалко сломались, взгляд заметался. Носыня почуяла слабину, засеменила рядом, едко заулыбалась, взглядывая в лицо:
– Прежде Жигой по мужу звалась… Теперь как назовёшься?
Равдуша прикрылась рукой, хотела спрятать лицо, но было некуда, разве только у Летеня на плече. Светел даже шаг придержал. Оттереть бы злыдницу, на себя гнев её оттянуть… да как увечного бросишь?
– Может, завтра кику снимешь? Косу по-девичьи заплетёшь? На беседу с молодыми наладишься? – продолжала бесскверная вдовушка Розщепиха. Возвысила голос с горьким подвывом: – Ой же срама дождались…
Ей, верно, казалось – срамить Равдушу прямо сейчас возьмётся вся Твёржа. Людям нравится знать себя праведными, обличать чужой грех.
Не тут-то было.
…Клюшка вырвалась у неё из ладони. Шамшица грузно села наземь. Мир кругом звенел добротной заушиной, что вкатила ей дальняя сестрица Ерга.
– Мой сын тебе, дура старая, значит, задаром смертью погиб? – полетел на ту сторону пруда голос бабушки Коренихи. – Он жизнь скончал за день будущий! Чтоб в Твёрже дети орали, чтоб счастье велось! А ты бабу в цвету безмужием засушить посягаешь? Отыдь, говорю! И язык свой поганый с собой забери! С кем восхочет невестушка, с тем заживёт благословенно! А будет на то воля Небесная, ещё лебеди новых внуков мне принесут!
