Шабарша уже подоспел на помощь сестре. Внук Гарко оставил чело дружины. Вместе с дедом взялся отряхивать великую тётушку от земли и растоптанной по берегу тины.
– Ты здесь что позабыл? – вдруг спросил Шабарша. – Почто щит бросил, бездельник? Воеводе где место? У подола бабьего?
Розщепиха охала, всхлипывала, каяла гонителей правды. Гарко облился жарким стыдом. Метнул глазами на Светела. Опёнок стоял такой же красный, беспомощный, виноватый. Каждый за свою бабку убил бы. Но ведь не брата?
Мудрый Шабарша выпрямился, провёл рукой по усам:
– Что шаг убавили, воинство? Опоясались к учению ратному, так не мешкать стать!
Озеро издавна звалось Лукошком. Раньше здесь рос самый лучший, узколистный ивняк для корзин. С северной стороны нависал глядный обрыв. Взрослые сказывали, в прежние времена его славно холило солнце. На тёплом песке грелись змеи, цеплял редкие облака беломошник…
Жаль, после Беды здесь не проклюнулось даже плохонького кипуна. Обрух год от года лишь грозней сосульками обрастал. Ну да ратное дело постигать всяко лучше в таком месте, после коего всюду как в избе на полатях.
Сегодня здесь впервые поднялся братский шатёр. Справили его затресские. Понятно, из рогож, вытканных сверх родительского урока. И что это были за рогожи! Кто сказал, будто из них кроить лишь нищие гуньки? Уж если не краше царской парчи, то вестимо прочней. Одно слово, не на продажу закладывали, для себя. Буря умается рвать, стужа не выстудит, оттепельная вода не промочит!
На озёрном льду, вдали от Равдушиных тревожных глаз, Летень попросил копьё. Опёрся на него, как на посох, начал ходить без подмоги. Пошатнулся, взмахнул руками, сел в снег. Светел подбежал, но витязь отрёкся:
– Сам встану.
И встал. И дальше пошёл. Снова зашатался. Окрепшими ладонями стиснул ратовище, зажмурился, вспотел, устоял. Светел, кравшийся в готовности подхватить, обрадовался, шагнул. Воин сразу оглянулся через плечо. Светел даже руками развёл. Глухой-глухой, а сзади не подойдёшь.
– Дядя Летень…
Такие простые слова витязь уже узнавал по движению губ, если чётко произносить.
– Что, ребятище?
– Как ты это делаешь?
– Делаю?..
Изустно объяснять показалось долго и муторно. Буквами написать? Об этом Светел вечно спохватывался после. Он и сейчас по привычке изобразил – телом, движением. Сперва Летеня, вцепившегося в копьё. Себя, прервавшего шаг. Снова Летеня и как тот обернулся навстречу.
Только продолжил ударом, назначенным повергнуть врага.
Летень рассмеялся:
– Ты, ребятище, как есть лицедей досужий.
Представления Светела неизменно удивляли и веселили его.
– Научишь, дядя Летень? Знать, кто сзади?
– Ты уже это умеешь. Все умеют. Только понимать не хотят.
– Я хочу!
– Значит, скоро постигнешь.
* * *
Остатки светлого времени растаяли быстро. Ребята поставили в шатре жаровню, стали разогревать домашнюю снедь.
Дозорные ходили кругом, прятались от ветра в убежищах, вылепленных из снега. Ждали смены, завидовали тем, кто грелся внутри, и в то же время гордились: вы нежитесь, мы воинствуем!
Скоро под кровом зазвенели гусельки Небыша. Наружу полетели голоса, не слишком стройные, зато громкие, полные молодой страсти, той, что порою двигает мир.
Под беспросветным небосводом
Клубится снегом темнота…
Каждая боевая дружина свою песню несёт. Почти как ремесленная артель. Разница в том, что у трудников песни – работницы, у витязей – воевницы. После Вагаши, где Светел обдирал струнами пальцы, славнуки взялись горланить «Воеводу». Творение Кербоги и теперь звучало над озером. Разгоняя холод и мрак, рдели угли в жаровне, а по рогоже шатровых стен скользила тень Светела.
Да не Светела уже!
Ступая через ноги калашников, по узенькому свободному пространству, ставшему бесконечными путинами Левобережья, брёл, хромая, раненый Воевода. Взятый врагами, измордованный, но упрямый и гордый!
Надо же было Летеню вовремя помянуть лицедейство. Всего словцо изронил, да волной подхватила то слово могучая песня Кербоги. Вынесла память на бережок, где дощатую подвысь вдохновенно попирали двое мальчишек. Два брата, темноволосый и жарый. Бог Грозы, Бог Огня. Младший вскидывал два меча, старший рвал незримые путы.
«За обоих нас я раны приму…»
Надо было видеть, как Светел крушил цепи, вросшие в тюремную стену! Подвернись под руку настоящие, и те разметал бы. Вот победно воздел кулаки, мало не снеся низкий кров. Потянулся на милый север, всё медленнее, слабея, увязая в снегу. Упал наконец, но и тогда приподнялся, простёр к родным холмам руку!
Глядя на Светела, Небыш сам взмывал выше головы. Посрамлял всё прежде достигнутое. Гусли кликали лебедиными стаями. Рокотали воинским кличем. Отзывались голосами близкой подмоги.
И всем было ясно: Воеводу несли на щитах покалеченного, изнурённого, но живого. Мчали в тепло родимого дома, где ждали мать с бабушкой и братёнок. Кто бы убедил далёких потомков, что песня подсказывала совсем иную кончину! Славнуки жаждали совокупной силой душ, чтобы Воевода вернулся. Стало быть, на самом деле так и свершилось. Ибо лишь так было правильно и хорошо!
…Когда воздух медленно перестал трепетать послезвучанием гуслей, а калашники вернулись в привычный мир, Светел сказал то, что только возможно сейчас было сказать:
– Дядя Летень, у нас разное бают…
Пришлось повторить несколько раз. Витязь наконец понял:
– О чём?
– А в которую войну это было. Одни говорят, когда Ойдриговичей отваживали. Другие… – Светел помолчал. – Другие… Прежних памятуют.
Летень пожал плечами:
– Крыло тоже Кербогу спросил, когда песню перенимал. Тот ответил: века считать без толку. Важно, что́ люди в сердце несут.
– А всё же?
– Кербога обмолвился, будто однажды пришлось ему много старых книг перечесть. Инно повести встретились, каких дотоле не знал. Про царей с царевнами да откуда великие имена повелись… В тех книгах и про мост Кровавый повесть была. С тех пор мы, когда там бываем, Воеводе кланяемся. И песней Кербогиной ему славу поём.
Калашники молчали. Переглядывались. Было зябко и жутковато. Шатёр с маленькой жаровней стоял один-одинёшенек, до ближайшей деревни – полсуток во все лопатки бежать.
«Возле моста никаких стен нету, – раздумывал Светел. – Может, иначе петь надо? „Не пропустив врага на Вен“… – и сам испугался: – Это я, околотень, кого поправлять вздумал?»
Гарко будто подслушал:
– Люди сказывают, андархи тоже про Воеводу поют. Только у них он будто бы с хасинами дрался.
