Он не поверил глазам, когда тени, возникшие впереди, безмолвно растворились в потёмках. Владычица явила чудо. Алчная стайка убралась, не тронув беззащитных прохожих. Верешко оглянулся. Отец сидел под стеной. Похрапывал, свесив мокрую голову.
– Отик, вставай! Пойдём!..
Возиться пришлось долго, Верешко хотел уже снова отодрать его за уши, но Малюта замычал, перевалился на четвереньки. Поднялся.
С горем пополам одолел десяток шагов… Снова свалился…
Уже недалеко было до перекрёстка, где брала начало улица Третьих Кнутов, когда по лужам прошлёпали близящиеся шаги. Решительные такие, уверенные. Уж точно не воровская походка. Верешко даже обрадоваться успел. Оглянулся…
К нему подходили двое в одинаковых синих свитах, унизанных бисеринками влаги. Красные околыши колпаков едва угадывались в темноте.
– Попался наконец! – сказал один.
«Угрюм… венчик бисерный… весь день, значит, искали?!»
Второй засмеялся.
Верешко узнал обходчиков. Первым топал Жёлудь, былой работник Малюты. За ним – тот самый Киец, младший сын кузнечного старшины. Оба ходили черёдными в городской страже, когда ремесло позволяло.
– Дяденьки… – начал Верешко. Хотел подняться с колен, раздумал. Голос пропал, почему-то стало очень трудно глотать. – Дяденьки… отика не троньте…
Парни в синих свитах подошли ближе, склонились.
– Эх, Малюта, – с горечью выговорил Жёлудь. Взял несчастного валяльщика за плечо, тряхнул.
Киец безнадёжно покачал головой:
– Совсем лыка не вяжет. Как поведём? Нести, что ли?
– А и принесём, толку, – сказал Жёлудь.
Вот и сбылось самое горькое и страшное, что мог вообразить Верешко. Не отмывать им с отцом назавтра ремесленную. Не выбирать шерсть на торгу. Будет свист кнута… чёрная кровь струями… Смерть, болезнь, сором неизбывный…
Желудок стиснула холодная горсть.
– Отика не троньте, дяденьки! – вскрикнул Верешко. Прозвучало тонко, жалобно до отвращения. Он ахнул, задохнулся. – Меня… меня глупого имайте… не побегу…
Молодые стражники переглянулись.
– Думаешь, справится? – спросил Киец. – Не больно соплив?
«Уже толкуют, как я… как я на кобылу… выдюжу ли…»
Малолетних бесчинников, не чуявших над собой родительской власти, в Шегардае вразумляли уличанские старейшины. Спускали штаны, секли вицей гузно. Верешко считал себя взрослым.
Жёлудь кивнул:
– Справится. Парнишка толковый. – И взял былого хозяйского сына за рукав. – Вставай, что ли, шабрёнок. С нами пойдёшь.
Верешко вцепился в Малютин кафтан:
– А… отик как же один?
– Не сделается ему ничего. Посидит, скорей отрезвеет. Вставай, пошли, говорю.
Верешко всё оглядывался на отца, пока не свернули за угол.
Кузня большака Твердилы, обычно жаркая и звонкая, сегодня молчала. Грех работать в праздник, отведённый для совместных пиров и радостных бесед со Старшими Братьями рода людского! Тем не менее за почестный стол Твердила ещё не садился. Бывают дела, которые даже и праздного дня блюсти не велят.
– Не торопятся твои сыновья, – сказал Люторад.
Он тоже был здесь. Стоял прямой, неподвижный, убрав руки в длинные рукава облачения. Всем видом отказывался принадлежать этой кузне. Блёстки огня бежали по белым прядям на висках. У ног молодого жреца сидел маленький прислужник, Другонюшка. Держал наготове гладкую церу, отточенное писа́ло. Любознательно рассматривал кузнечные орудия: наковальню, большие и малые молоты, горн, клещи…
– Подождём, – ответил Твердила.
– Ты, святой человек, уж как хочешь, а я отсюда никуда не пойду, – решительно проговорил купец Замша. – Я ради такой притчи о торге даже забыл! Будто не знаю, как дела решаются! До утра только отложи, а там из памяти вон!
У самой двери, на низенькой скамеечке, съёжившись, поскуливала Моклочиха. Блажить, аркаться не смела. На стёганом коснике, на передке зипуна каплями застыла чужая кровь, по щекам тянулись разводы. Щипцы и подпилки виделись напуганной бабе снастями для истязаний. Жила себе, не знала беды, понадобилось же у Хобота взять!.. Сейчас позовут Темрюя, где-то здесь ждущего. Надвинется огромная тень…
Когда заскрипела наружная дверь, Моклочиха взвыла в голос. Беспомощно расплылась на полу. Потом лишь стала смотреть, кто вошёл.
– Наконец-то, – качнул рукавами Люторад.
– Кого привели? – спросил Замша.
Верешко комкал шапчонку, серый от страха и уличной сырости. На него обратились все взгляды. Почти гневный, обличающий – жреца. Устало-понимающий – Твердилы. Раздосадованный – купца.
– Малюта где? – спросил старый кузнец.
Большак обращался к Жёлудю и Кийцу. Верешко торопливо ответил:
– Он… батюшка ногу подвернул, на улице отдохнуть присел… Я за него, дяденька! Я отвечу!
– Ну так отвечай!
Купец держал в руках что-то зелёное с чёрным. Сделал шаг, сунул прямо в нос Верешко:
– Живо говори, чьих рук дело!
Верешко увидел мятый суконник. Богатый, очень красивый, смутно знакомый. От ворота справа на грудь тянулся бурый потёк, заскорузлый, страшный. Верешко, было потянувшийся взять, отдёрнул руки, спрятал за спину. Отчаянно замотал головой:
– Отик не станет! Он и во хмелю добрый!..
Другонюшка встрепенулся, открыл рот. Получил от Люторада подзатыльник, выронил писа́ло, нагнулся поднять.
– Как – не он?! – взъярился Замша. – Мой брат назва́ный носил! Удачным хвалил!..
– Отик добрый!..
– Погоди орать, гость желанный, – остановил торговца большак. – А ты, малый, тоже впустую не полошись. Добрый господин тебя не о крови пытает. Работу родительскую узнаёшь ли? Суконник?
Верешко услышал не сразу. Всё-таки понял, вновь упёрся взглядом в чёрное и зелёное. Перевёл дух:
– Узнаю́, дяденька.
– А кто у родителя покупал, сказать можешь?
– Я… как звать, не упомнил… – Верешко сглотнул. – Только… у того человека телега пахла… Вот! Земляным дёгтем. Лампы горели весело…
Снаружи вновь послышались громкие голоса, молодые стражники подались в стороны. Через порог, пригибаясь, шагнул красильник Гиря. За ним шерстобит Миран. Приотстав – санник Вязила.
– У тебя, старейшина, других дел нету, что мальчонку затерзать норовишь? – мрачно прогудел Гиря.
Когда здоровяк брал черёд в страже, на улицах сами собой воцарялись кротость и го́жество.
– Я парнишке ручатель, – решительно стянул шапку Миран. – Всякому бы такого сынка!
