Ветер прошёлся от стены к стене.
– Владыка явил воистину царскую проницательность… Что насторожило его?
«Говори лучше как есть», – отдался в ушах голос Мартхе.
– На самом деле, – сказал Злат, – владыка отдал суждение третьему праведному наследнику. Ибо государь Эрелис…
– Что насторожило его?
– Слова́ «взял под защиту». Праведный Эрелис нашёл, что такими слишком часто прикрывают нечистую совесть. – Злат подумал, добавил: – Это по его наставлению я приехал сюда.
Ветер долго молчал. Взял нож, только возвращённый Лихарем на самое подходящее место. Задумчиво повертел. Снова бросил как попало.
– Неисповедима смертным мудрость Владычицы… – пробормотал он наконец. – Воистину знает Правосудная, кого покарать, кого уберечь… – Опять надолго умолк. – Отдохни у нас, Коршакович. Потом я отправлю с тобой сына. Вот его. – Кивнул на Ворона. – Он сам дикомыт, небось лучше всех разведает, кто и что натворил.
Злат с новым чувством оглянулся на лыжника у двери.
Ветер улыбнулся краем рта, будто вспомнив давнюю шутку:
– А надо будет – разведается.
За дверью, в сумрачном каменном переходе, Злата и Ворона дожидался Лыкаш.
– Всё ли хорошо у твоей почести? Нет ли нуждишки какой?
Он смешно потел, топтался, мял руки. Полошился хуже, чем перед спуском в заплесневелые погреба.
– Я дивился вчера на пиру, – сказал Злат. Полюбовался смущением молодого державца, с улыбкой продолжил: – Столь отменно украшенных блюд я даже в Выскиреге не видел. Сладкие заедки аж рушать боязно было… Кто трудился над пищами для высокого стола? Не сам ли Инберн руки заголил?
Правду сказать, его куда более удивило, что второй победитель, Ворон, сидел за общим столом, ел, как все, озёрную сырую траву. Но это наблюдение Злат оставил пока при себе.
– Не, – смутился Лыкаш. – Господин державец следит, чтоб снедное силы крепило и нёбо ласкало. А украсы… Это Надейка старалась, чёрная девка.
– Пришли её ко мне, – сказал Злат. – Она заслуживает подарка.
И не понял, отчего Лыкаш как-то тревожно скосился на молчаливого Ворона.
– Учитель… если мне позволено будет спросить…
Ветер просматривал письма, дожидавшиеся его возвращения.
– Спрашивай, старший сын.
– Коршакова сына пристало бы Златцем именовать, но ты его ни разу, даже заглазно…
– Это потому, что мы с тобой сами пригульные, не нам губу оттопыривать. Вот послушай: Люторад опять жалуется. Мо́чи, пишет, не стало в Шегардае сидеть. Люди всё непочтительные, Владычицу бояться забыли, на дворцовые стены брёвна вздымают, нагалом срамные песни орут. Уж он бы, Люторад, их словесным жеглом на разум направил, да старец, в чём душа, – не даёт… Скромным поклонением довольствоваться желает.
Стень помолчал, ответил неуверенно:
– Сколь я помню прежние письма, благой Люторад видит истинное служение в том, чтобы сопрячь жреческое слово с мощью воинского пути…
Ветер досадливо бросил грамотку.
– А я мыслю, нет ничего опасней такого супружества, в особенности для веры. Если вся сила державы преклонится Владычице, у Справедливой скоро переведутся святые. И вот что́ велишь ему отвечать?.. – Взяв другой свиток, сломал печать, пробежал ровные краснописные строки, брови поползли вверх. – Ты вот это послушай-ка, старший сын! Бьёт челом нам Коверька, учёный купец. Вменил, пишет, в заботу себе разыскать и вернуть кое-что из убранства Эдарговых красных палат! Похоже, малый непрост, вызнал, что иные вещицы могли у нас в Пятери задержаться… Особо же две безделицы: «…первая рекше блюдо пирожное превеликое, с проушины для деревянные ручки, с цветы алые да золотые и завитки, его бы двоим человекам к царскому столу выносить…» Что скажешь, старший сын, есть у нас похожее блюдо?
– Не в обиду, отец, – потупился Лихарь. – Я такого в крепости не видал.
– Мало ли, что здесь было, да сплыло после Беды, – нахмурился Ветер. – Ладно, мы воины, нам хоть с золота-серебра, хоть из простой мисы в рот зачерпнуть, было бы что черпать… О! Дам Лыкашке орудье! Скоро его на державство опоясывать, а что за державец, если ни орудья для Владычицы не исполнил? Ворона с ним пошлю, когда из Ямищ вернётся… – Хотел дальше читать, но поднял глаза. – Чем ты, старший сын, опять недоволен?
– Отец… Может, Хотёна моего с Лыкашом? Чтоб долго не ждать…
«И ученики ропщут. Как орудье помудрёней, всё Ворону! Им тоже твою хвалу охота стяжать…»
– Хотён твой Лыкаша, бедолагу, лыжным гоном насмерть уморит и с насельниками обхождения не найдёт. А Ворон пусть привыкает учить. Есть у меня замысел на него.
Лихарь потемнел, ковры на стенах качнулись перед глазами.
«Ужели стенем хочешь ненадобного… Вместо меня…»
Ветер зорко посмотрел на него:
– Оставь ревновать, старший сын. Твоего места он никогда не займёт, а вот с поездом за новыми ложками я его, пожалуй, отправлю… Ты дальше послушай. «Другая же вещица рекше картина, писана по кедровой доске, а доска есть трёх пядей шириною да семи высотою, а явлены на оной картине мученик царь Аодх со царицею и младенец наследник, в обои руках воздетый людям на погляденье…» Об этом что скажешь?
Лихарь стоял как внезапной стрелой пройденный. Страдал, смотрел в сторону. Учитель ждал ответа. Стень кое-как выдавил:
– Доска… зрак утратила… стыд вернуть… вся сыростью съедена, облупилась…
– Ладно, – сжалился Ветер. – Дело неспешное, успеем решить… – Дочитал письмо до конца. – Ишь, Коверька! Не безмездно выпрашивает. Сулит кроме торга серебра взвесить, сколько велим. Но ведь не с царевичей брать? Воссядут на Огненный Трон, всё сочтут.
Лихарь придвинул учителю ещё несколько берестяных писем. Руки, знакомые с тысячей способов отнятия жизни, неукротимо дрожали. Ветер бегло просматривал грамотки.
– Временами кажется, будто я знаю людей, но они не устают меня изумлять, – сказал он со вздохом. – Возгнушалась купчиха мужем-переметчиком… дети ростовщика наследства не поделили… мы-то при чём?.. Хотя… – Он заново развернул отложенную было берёсту. – Волокиту в себя привести дело доброе. Зови, сын, ко мне Беримёда! Пошлю их с Порошей отучать изменщика зариться на чужую красу.
Лихарь чуть помялся:
– Отец… не в укоризну… Белозуб ко мне плачет, орудья просит.
– Ему дано было орудье, – прищурился великий котляр. – Я до сих пор последки расхлёбываю.
Лихарь поклонился, вышел. Оставшись один, Ветер развязал тесьму на последнем оставшемся свитке.
«Поздорову тебе, добрый брат, – писала Айге. – Ты изрядно удивил меня, пощадив негодного Брекалу, но оказался кругом прав. Скоморошек немало прославил Владычицу даровитыми песнями. Всего же краше, как ты и ждал, удаются ему представления выводных кукол. Действо о Беде и спасённом наследнике поистине вдохновенно. Увы только, Брекала не озаботился лучше узнать дикомытов, отчего не смог толком всколыхнуть пересуды, выдразнить откровенное слово. Впрочем, вряд ли стоило ждать, чтобы все повернулись в одну сторону и указали перстами: да вот же он!..»
