– Кто скорбит ногами с младенчества, отдаёт всю силу плечам. А Надейка соразмерна не только лицом, но и станом.
– Не зря я её, похоже, берёг, – пробормотал Ворон.
Злат жарко покраснел под меховой харей:
– Я думаю о невесте и замечаю красавиц, гадая о чертах ни разу не виденной… К тому же я столько раз слышал о своём подлом рождении, что неволей высматриваю в других благородство, обошедшее меня самого. Твоя чернавушка могла бы служить праведной сестрице Эльбиз! – Подумал, засмеялся. – Пожалуй, государыня её бы драться костыликами научила…
– Тебя послушать, сокровище Андархайны кого хочешь убьёт. А царевич что? С полатей гузном сажу мести?
Мороз обратил смех в кашель.
– Типун на язык! Государь Эрелис всякому оружию изобучен. Просто он… сказано – государь. Ему премудрым рассуждением врагов покорять. Царевна… – Злат улыбнулся. – Она ж старшая. Сколько лет с братом не знали, доживут ли до вечера. Привыкла меньшого оборонять.
Ворон закатил озорные глаза:
– А жених не знаючи обоймёт…
– Эй, лодыри! – донеслось с передка. – Выходи черёд принимать!
Возчики, люди работные, вежества в обхождении не постигли. Вовсе не знают ни царственных отпрысков, ни гордых мораничей. Могут пугой замахнуться, если старания не увидят. Ещё ведают они, возчики, три крепких слова. Шепнут в заиндевелые бороды первое – и оботуры влягут в хомуты, помчат, будто ретивые лошади по хорошей дороге. Не заметив доедешь!
Другое слово шепнёт обиженный возчик, и неласковому седоку самый ближний путь обернётся тоской, страхом и муками.
А третье слово – заветное. Никому не доведись услышать его. Обращает оно ручных тягачей буйными свирепцами. Лиходеи насели, топчи, бей, круши!..
…Парни живо обогнали скрипучую вереницу, миновали мотающих рогами дорожников. Пока шли из Выскирега в Чёрную Пятерь, Злат хвастливо решил, будто вполне выучился ходить в снегоступах, сокрушать наракуй. Теперь понимал: зря вздумал кичиться. Не выучился ещё ничему.
– Ты молодицу обратно в стольный Коряжин через нас повезёшь? – спросил Ворон. – Или напрямки пустишься?
Вот кто в самом деле шёл легко и неутомимо, даже дыхания не терял.
«Беда мне от болтливого языка! Вольно было про Надейку в сенных девушках рассуждать…» Злат покачал головой:
– Я с окольными в Ямищах остаться хочу.
Шли по-прежнему без следа. Ворон выносил ногу выше колена, разбивал звенящий наслуд. С дикомытом на снегу не тягайся. Кому труд невмерный, а этот приплясывает.
– Все, что ли, от отцов обездоленные? – спросил он через десяток шагов.
Теперь уже Злат надолго умолк. Оглянулся на сани, белые от инея.
– Кто как, – проговорил он негромко. – Вот Улеш, ближник мой… Хотел уже Кокура Скало приёмыша ладком женить, пекарню в руки отдать. Тут объявляется у ворот ненадобный шпынь. Я, мол, рожоный сын твой Утешка, в Беду злыми бурями унесённый.
– Красно врёшь, – похвалил Ворон. Густой пар от дыхания серебрил мягкую молодую бородку. – Так в чём горе его? Лавки дубовые двух сынов не вместили?
– А в том горе, что Скалиха сына вроде признала, сам же Кокура упёрся и ни в какую. Знать не знаю молодчика и дуру-бабу слушать не буду. – Злат вздохнул. – Тот с обиды в кружало… и порядчика кто-то в драке убил.
Ворон смотрел вперёд, на край леса, синеющий вдалеке.
– Владыка милостивую расправу творил, – продолжал Злат. – Отказался Кокура шпыня выкупить. С казни Скалиха заговариваться начала, а там не проснулась. Кокура неделю крепился. Свил петлю из верёвочки, на которую баранки низал. Улеш сперва себя винил, тоже в петлю ладился или в пропасть вниз головой. Потом всё наследье с наддачи пустил и мне в ноги ударился – в новом краю новой доли искать.
Ворон молча грыз коваными лапками наст.
– Брат его Утешка возле края смерти колыбельную пел, – сказал Злат. – Улеш в крепости услышал, заплакал. Другие ребята тоже с повестями забавными, дикомыт. До Ямищ врать хватит.
В сумерках Ворон различил впереди чужой след.
Сразу повеяло грозой. Злат вспомнил жестокую судьбу тестя, россказни о бесчинствах разбойников. Обозные псы вздыбили загривки, стали рычать.
Пока молодые походники снаряжали самострелы, дикомыт вышел на погляд. Вот склонился над узкой полозновицей, вгляделся, сделал шаг и другой. Снял рукавицу с варежкой, что-то ощупал. Поднял к лицу, втянул запах, чуть ли не языком тронул.
– Вовсе усталый прошёл, – поведал он Злату. – Руку правую берёг. Только что был.
– Куда шёл хоть? – спросил Злат.
Ворон вытянул руку:
– В Истомище к ночи метит добраться.
Старую заимку считали удобной для отдыха. Путевники не советовали пробегать её второпях: далее простирался немилостивый Шерлопский урман.
– Вот чего не пойму, – продолжал Ворон. – Нарта пёсья, гружёная, а тащит пеш. Где упряжку покинул?
Злат сразу предположил:
– Разбойники отобрали.
«Дикомыты затечные…»
– Поклажу отстоял, собак отдал, – кивнул Ворон. – Обойти бы стороной этого человека.
«Царям Андархайны свойственно великодушие…»
– Если странник нуждается в помощи, мы окажем её.
– Воины Гедаха Отважного нашли умирающего хасина, – медленно проговорил Ворон. – Царь велел повить его раны, дать припасов и отпустить…
– А тот навёл на Гедахов отряд войско, и благородный царь пал в бою, – подхватил Злат. – Я ничтожен в своей семье, дикомыт, но про Гедаха Отважного песни поют, а Гедаха Сторо́жного, не отмеченного великостью сердца, числят среди предков лишь из уважения к правде.
– Зато Отважный правил два года и один день. А Сторожный – двадцать лет без одного дня. Отец послал меня ради твоего благополучия, не для славы.
– Я не брал у тебя роту телохранителя, Ворон. И сам не ро́тился слушать, как присяжного рынду. А вдруг там бакунич бедует? Мне ради страха мимо брата пройти?
Ворон смёл рукавицей куржу, скопившуюся у прорезей хари.
– Вот что, кровнорождённый… Если до ночлега странника не переймём, я один сбегаю посмотрю, добро?
Нарта вправду оказалась поместительная, четырёх аршинов длиной. Человек меховым кулём сидел на тюках, раскачивался взад-вперёд. Не вдруг заметил лыжников, явившихся из-за низкой гряды. Когда наконец увидел – хотел вскочить, закричать… сил недостало. Взмахнул рукой, повалился. Оружные парни подходили к нему, убирая пальцы от кляпышков самострелов. За спинами бегунов фыркали оботуры, тяжело подминали тор гружёные сани.
– Не помстились… – всхлипнул человек и заплакал, тычась лбом в снег. Спина в полуторной шубе казалась сутулой от широкого мехового оплечья. Правый рукав – разворочен зубищами чуть скромнее медвежьих. Виднелись повязки, неуклюже намотанные, пролитые кровью.
