Спасённого взяли в болочок, где ехали семьи слуг. Сзади подчалили санки. Тягу, едва посильную человеку, упряжные быки не заметили. Собаки с недовольным рычанием обходили и самого подборыша, и его нарту.
Два следа сошлись в один.
Ворон догнал Злата, снова принявшего черёд впереди, по чистому целику. Злат ждал перекоров, услыхал неожиданное:
– Я знаю терпельника.
Злат оступился ногой в лапке.
– Ваш, что ли? Из Пятери?
«Ну не дикомыт же… Хотя… если они Бакуню…»
– Нет. Видел, шуба пёсьими хвостами обшита? Его так и зовут – Хобот. Это чтоб упряжка быстрей бегала и вьюга след заметала. Хобот зна́тый мая́к. У лихих людей покражу скупает и по воровским рядам продаёт.
Злат тревожно задумался, чем могли быть набиты мешки на саночках Хобота. В Выскиреге воровского ряда не велось, но добычный двух таких стоил. Злат хаживал с царятами. Видел оружие не беднее того, что досталось в подарок великому котляру. Видел ко́рзна старинной парчи, наспех отмоченные от крови. Детские гремушки светлого серебра…
– Теперь послушал бы ты меня, Коршакович, – тихо, с нажимом проговорил Ворон. – Завтра пусть этот Хобот погреется, в себя возвратится. А послезавтра я пытать его стану.
– Как?.. – Злату влез под кожух мороз. – Зачем?..
Темнота мрела всё гуще, светильников рядом не было, только мерцали впрозелень голубые глаза.
– Пока не скажу. Завтра, если что увидишь или услышишь, дивиться забудь. Молвлю слово, поддакивай знай. А там – как Справедливая рассудит.
* * *
Рана Хобота, обнажённая в болочке, отвращала безобразием вспоротой плоти. Рваная кожа, отёкшая мешанина мясных волокон и жил…
– Ты, батюшка, не под волком ли бешеным побывал? – испугались чернавки.
Хобот лишь головой мотал. По лицу стекал пот, слова сорвались бы воплем, а вопить, точно баба-роженица, до поры казалось зазорно. Терпёж кончился, когда стали вправлять обломки костей. Тут маяк, подвывая сквозь зубы, захотел убрать руку. Ворон взял его за шею, чуть-чуть сдавил. Хобот смежил веки, оплыл по полу киселём. Проснулся со всхлипом, когда локотницу, повитую свежей повязкой, укладывали в лубок.
– Пальцами шевелить можешь?
Получилось едва. Ворон посоветовал:
– Станет подживать, труди без жалости. Тогда не замрут.
Ночь Хобот провёл в страданиях. Охал, ворочался, бормотал. Утром то ли отвлёкся хлопотами и едой, то ли полегчало ему. Вылез вон, придирчиво осмотрел нарту: цела ли поклажа.
Его награждали самыми чёрными взглядами, но маяк никакого внимания не обращал. Коли дожил своим промыслом до нынешних лет, значит видел уже всякое и оброс, будто старый секач, доспехом калкана. Какое взглядом – стрелой в упор не проймёшь.
Ближе к полудню Хобот даже выбрался из саней, пошёл сам. Придерживался за верёвочный хвост, после оставил и его. Тропить не порывался, но и лишней милости, чтобы потом отдаривать за неё, не искал. Вчера ещё нарту с грузом пытался волочь, сегодня не раскисать стать!
Чуть позже Злат приметил худое. Санный поезд начал отставать от дорожников. Чуть по чуть, неуклонно. Когда Злат вместе с Вороном отдыхали позади, к ним, покинув облук саней, подбежал возчик:
– Хозяинушко-батюшко! Изнемогают сердешные. Мочи нету дальше брести. Роздых нужен!
Творилось это всё как раз за спиной Хобота. У Злата на миг сжало нутро: неужто лихо путь перебило? Ломая шапку, бородач скосился на Ворона, из гла́за в глаз стрельнула искра. «Молвлю, поддакивай знай…» Злат надулся, жаль, харя скрыла грозные брови:
– Перепряги лишний раз, да и будет с них! Какой ещё роздых?
– Батюшка…
– Твоё слово каково будет, следопыт?
Ворон отозвался неспешно:
– А таково, что в Истомище тянуть надо. Там, ежели путевнику верить, тебеневать способно.
– Ой, кормилец… Путевник твой людьми писан, а люди чего не наврут…
– Дальше гони, – со всей важностью приговорил Злат. – У тебя пуга на что?
Оботуры вправду шли угрюмые, неспокойные. Ревели, нюхали воздух. Кладеные быки зло нацеливали рога. Неужто гон вспоминали?
Настал новый черёд тропить. Теперь Злат жил не усталостью тела, не муками истянутых ляжек – ждал потехи. Ворон помалкивал, трудился себе. Однако стоило свалиться назад, как перед Златом затряс седым веником уже другой возчик:
– Снизойди, милостивец! Вовсе не могут болезные, вот-вот ноздрями кровушка хлынет… Остановиться бы!
Злат ощутил себя скоморохом, лицедеем на подвыси. Взялся чваниться, как не выдумал бы и праведный Коршак:
– Остановиться? Ещё чем лени своей велишь потакать?
– Отец родной…
– Ты, Ворон, что скажешь?
Ворон долго молчал.
– Погоди, – тяжко выговорил наконец. – Мы ведь ту чужую ступень вроде не пересекали?
– Да тьфу на тебя, парень, молвишь тоже! Как можно?
Хобот не оглянулся. Лишь под мотающимися хвостами оплечья одеревенела спина. Голос Злата на краткий миг стал совсем батюшкиным:
– Твоё где место, холопец? И до Истомища слышать более ничего не желаю!
Однако тучи над поезжанами опускались всё ниже. По завершении очередного круга трудов перед Златом пополз на коленях третий возчик. Самый старый и опытный.
Всё повторилось. Злат, разойдясь, со вкусом посулил воткнуть деда в умёт головой, да там и оставить, в рученьки же замест пуги и вожжей дать хвосты, у любимых оботуров оттятые:
– А туши морозить велю, чтоб наверняка до Ямищ дойти…
Кто, когда являл в обращении с возчиками столь непреклонно-лютую волю? Дед заслонился шубным рукавом и удрал, громко сетуя:
– Как есть чадо Жестоканово! Тоже нравен был, на злые приметы взора сокольего не обращал… И где теперь?
Злат на этих словах запечалился, ибо старинушка слегка хватил через край. Хобот всё не оборачивался, чужие победушки ему были без надобности, но маяцкие уши под меховым куколем напряжённо переползали к затылку, дабы ни полсловечка не пропустить. Злат увидел это и снова возвеселился.
От Истоминой заимки с прежних времён остались только название да угловые камни подклетов. Старикам верить, в этих местах растили рожь и ячмень, теперь полей от бедовников не разберёшь. Здесь когда-то пустил корень прадед Бакуни, уроженец Шегардайской губы. Строился из доброй лиственницы, навечно. Правнуку выпало разбирать венец за венцом, увозить на новое место. Туда, где смрадное тепло Ямищ сулило худую и бедную, но всё-таки жизнь.
На Истомином забытище не сбереглось даже тына – въезжанам обставиться от дикого леса. Злат велел завернуть сюда не ради удобства ночлега – из уважения к родительскому чину невесты. Шастнуть второпях мимо, поклона не отдав? Нехорошо…
