– Охти-тошненько… – дружно вострепетали обозники.
В мо́рочной мгле, окутавшей берега, гневными ратями витали нежилые жильцы.
– Что же не насядет лешая сила? – пискнула стряпеюшка. Та, что утром смело грозила всем на свете клубням и стеблям. – Чего ждёт?
– Известно чего, – вздохнул белый дединька. – Тьмы ночной, непроглядной!
– Да за что гнев? Уж и рыбкой Хозяинушкам поклонились, и пряничками домашними…
Ведун-возчик, без правды изобиженный вчера Коршаковичем, на самые глаза спустил мохнатые брови:
– Нечистоту, знать, в ком-то зачуяли. Грешное дело, перед дорогой не исповеданное!
Тут уж все взоры и указующие персты обратились на Хобота.
Маяк не очень заметил. Подхватив долгую шубу, неловко вскидывая снегоступы, дыбал в сторону от обоза. Тридцать третий раз за одно утро. И было ему уже не до того, чтобы скрываться, присаживаясь по великой нужде. Он отвергал еду, лишь с болезненной жадностью глотал согретую воду, но и вода не удерживалась в черевах. Хобот вернулся к поезду злой, бледный, осунувшийся. Его зримо качало.
Утешая напуганных походников, стряпея с необычной щедростью обносила их лакомствами. Мурцовкой, остатками заварихи, стружёной рыбой, теми самыми пряниками. Люди благодарили, с надеждой отщипывали толику ба́йкалам, ди́коньким, вольным и прочим, смотревшим с береговых круч. Лишь Хобот, зеленея лицом, отворачивался от угощения.
– Не пущу на ночлег! – крикливо сулила стряпея. – Ишь брезговать взялся, а сам насквозь провонял!
Псы обнюхивали кровяные пятна, тянувшиеся по снегу за маяком.
Селезень-камень
Злат, не чуждый книжной словесности, знал: «пыткой» прежде звался просто расспрос. Любознательный и усердный. Но сын восьмого царевича был также сведом в летописаниях. Назубок знал деяния восемнадцати Гедахов, шести Хадугов, четырёх Аодхов и прочих. А значит, и то, сколь часто усердный расспрос применялся к бунтовщикам, людишкам несговорчивым и жестоким. Дивно ли, что с годами изменил значение не только шегардайский «позор»?
В переднем дворе Чёрной Пятери торчал столб в неполную сажень высотой. Он казался обугленным. Вплотную подходить и присматриваться Злат убоялся. Глаз искал на земле у подножия горелое место. Казалось, оно залегло там, выжженное незримо.
«Это здесь казнят за измену?»
В каменном дворе легко рождалось эхо, но голос Ворона как будто упёрся в настенные войлоки:
«Нет. Этот столб свят. Здесь обидевшие Мать берут свою честь».
Злат убоялся допытываться подробностей. Перед поездкой он по совету наставника Ваана листал книгу о Хадуговых гонениях. Нарисованные мученики с улыбками падали в кипящее масло. Знать бы Ваану: дома непризнанный батюшкин сын забегал греться в поварню. И что такое «вертеться, как короп на сковороде» ведал не с чужих слов.
«Холодницу покажешь?» – напомнил он дикомыту.
Ворон молча повёл его к неприметной двери под отлогой каменной выкружкой. Дверь, снабжённая личинкой и скважиной для ключа, стояла отомкнутая. Злат увидел резное изображение в четверть плоти: как бы один человек, но с двумя лицами, обращёнными одно другому навстречу. За порогом начинались облупленные ступеньки, уводившие, как помстилось сперва, в кромешную темень.
«Гляди под ноги, кровнорождённый».
Злат бережно сошёл на колючую залежь битого камня. Внизу стоял дух скверны и затхлости, особенно гадкий после хрустящего лесного мороза. Оконце под потолком впускало свет из другого мира. Проникая в холодницу, частички дня теряли силу, кружились беспомощными пылинками, гасли у пола.
Цепи, свисающие со стен. Пустые ошейники.
Здесь творилось то, о чём сказывал Мартхе. Неприступная решётка. Космохвост. Сквара…
Злат не сразу рассмотрел в холоднице человека.
Тощий парнишка очень тихо сидел в углу, обхватив руками колени. Он не поднимал головы, но у Злата отозвался болью локоть.
«Это за меня его? Сюда?..»
Ворон стоял у двери. Не торопился ободрять Шагалу, кутать в скрытно пронесённую душегрейку.
«Нет, кровнорождённый. Ты ни при чём».
Злат сам рос почтительным сыном. Для сторонних гостей ему тоже всегда жилось сыто и хорошо за батюшкиной заступой.
Когда вышли наружу, он вполголоса предложил:
«Если кто захочет еды ему сбросить, я бы постерёг…»
«Ты не понимаешь, кровнорождённый».
Ворон смотрел куда-то вверх. Злат тоже вскинул глаза, но увидел только туман, восходивший над развалинами внутренних хором. Он спросил:
«Где нужду можно справить?»
«Великую или малую?»
Злат удивился, но ответил, что малую.
«Пойдём».
За маленькой дверью у подножия Наклонной опять начались ступени под землю. Здесь было тепло и сыро, ход показался Злату знакомым: где-то рядом бурлил горячий кипун, согревавший мыльни и портомойни. У одной двери виднелся вместительный широкогорлый кувшин. Ворон снял крышку. В нос шибануло запахом стоялой мочи.
«Что за раскат, где учитель от тебя выпередки ждал?» – делая своё дело, спросил Злат.
«Да так… косогор на старой дороге».
«Просто косогор?»
С другого конца хода показалась вереница мальчишек, уныло плетущаяся к портомойне под водительством Белозуба. Злат обратил внимание, как при виде Ворона босые подростки согнали с лиц тоску, приободрились, прошли в дверь, чуть не приплясывая. Двое последних забрали кувшин. Злат посмотрел на Ворона. Дикомыт улыбался.
«Они наказаны?»
«Нет, кровнорождённый. Идут бельё в чану попирать».
Они поднялись обратно к двери, но у порога Злат натолкнулся на вытянутую руку Ворона. Миг спустя почти прямо над головами что-то подвинулось. Зашипело летучими змеями, сожравшими солнце. Загрохотало – и в чёрный дворик тяжёлым потоком сошёл сырой снег. В белых струях мелькали как бы ледяные осколки ошейников, силившихся запереть гулы в горле Наклонной.
Возле ног Злата упокоился последний звонкий желвак.
К ранним сумеркам выскирегский поезд обратился лукавой скоморошней, представлявшей для одержимого трепетом одинокого зрителя. Походники так радовались случаю избыть дорожную скуку, что перед ними, право, сняли бы шапки опытные лицедеи. Никто не согрешил против замысла, не дал Хоботу заподозрить расставленную ловушку. Впрочем, Хобот был уже не в том состоянии, чтобы уловить нечаянную ухмылку, а и заметив – верно истолковать. Его черева истекали наружу смертным потоком, кровавым, страшным, неудержимым. Гашник исподних портов впору было так и нести развязанным в негнущейся от мороза горсти. Чуть вернулся к саням, и вновь с дороги бегом!
