– У, про́пасть…
Всех пуще на одного кобелька, звонкого, куцехвостого. Тот не отставал.
– Потерянное зачуял, – творила святые знаки стряпеюшка.
– Что, мил человек, собачек взамен беглых присматриваешь? – строго осведомился возчик-ведун. – Не думай даже. Не продадим!
– Без шавок обойдусь, – зло рычал в ответ Хобот. – И от вас, недобрых, поскорей бы прочь! Мне до Селезень-камня дойти. Там подберут…
– Да кто подберёт?
– А кто надо!..
Он больше не чувствовал рядом смертного края, значит, правду говорить большой нужды не было. Вчерашняя исповедь то ли приблазнилась, то ли забылась, а может, того и другого наполовину.
Ворон принёс ему ещё питья, пахнувшего летними зельями.
– Избавителю мой… – согнулся в поясном поклоне маяк. – От непотребной смерти спасителю…
Стряпея кинулась долой с облучка – прятать смех. Дединька нахлобучил ворот шубы, схоронил веселье в густой бороде.
Сутки спустя впереди выплыл из морозного тумана Селезень-камень. Посреди южного склона чудом устояла сосна, обращённая пронёсшимся пламенем в угольный столб. Злату неволей вспомнился двор Пятери, чёрный стоёк, но у этого был живой выгиб. И крепкие корни, объявшие валуны. Над бедовником, что сменил пройденный Шерлопский урман, высился великан, изготовившийся к любовным радениям.
У подножия каменного жениха Хобот открепил потяг.
Многие ждали, что он, словечка не сказав, обратит ко всем спину, усядется ждать своих вольных людей, но маяк удивил. Честь честью попросил остановить поезд, взялся пороть один из тюков. С поклонами поднёс Злату нечто чёрное с серебром, умеючи скатанное:
– Прими, батюшка, от скудости нашей…
Злат милостиво принял. Люди всегда отдаривают за добро, чтобы долг не виснул на вороту, отпугивая удачу.
– А с тобой, грозный дикомытушко, не откажи кровью смешаться… Второй раз дорожки сбегаются, может, на третий я тебя выручу.
Все посмотрели на Ворона.
– Награда изрядная, – проговорил тот неспешно. – Только нам, воинам Правосудной, мирскими побратимствами себя опутывать заповедано. Мало ли куда, на кого завтра пошлют.
С тем Хобот и остался у своих санок, чтобы скоро сгинуть во мгле, выползавшей из-за Селезень-камня. В уходящем поезде мрачила весёлые воспоминания лишь одна тень.
– А не наведёт на нас панибратьев своих? Скорняков с вязовыми иголками?
Злат снова вспомнил про Отважного со Сторожным.
– Не наведёт, – сказал Ворон. – Он же трус. Одного меня и то забоится. А насядут… Их редко более дюжины ходит, а нас? – И улыбнулся. – Будто растеряемся?
Храбрые ближники Злата, те, что ради новой доли покинули с ним Выскирег, на всякий случай выложили поближе кольчатые рубашки. Никто так и не попытался напасть. Когда Селезень-камень подвинулся уже за третий закрай, у всех отлегло.
– Ты заметил? – спросил Ворон.
Злат насторожился:
– Что я должен был заметить?
Впрозелень голубые глаза чуть-чуть смягчились.
– На горелой сосне, на той стороне, что к камню приникла, коры полосочка сбереглась. После Беды уже пу́колка вылезла, хвоя распуститься успела… Может, проснётся ещё.
– Знать бы когда, – вздохнул Злат.
– Когда в праведной жизни утвердимся и Владычица наказание отзовёт.
Злат вдруг спросил:
– Ты только про собак пытать собирался? Знал, что тестя моего вспомнит?
– Догадывался. Учителю письмо было из Шегардая. В воровском ряду опознали кровавый Бакунин суконник. У Хобота купленный.
Злату бросился в лицо жар.
– А мне что же не довели?
Ворон смотрел сквозь прорези меховой хари. Впору было ответить: «Потому и не довели…»
– Не хотели загодя озлоблять.
– А ты будто знал, что дорогой встретим его!
– Не знал. Но раз он от Кижей до Шегардая шарахается, значит, мог и на нас выйти.
После драки все горазды кулаками махать.
– Я тебе поддакивал, как велено было! А ты его отпустил! И шайку! Сам сказал, их там хорошо если дюжина! Мы бы с ребятами!..
«И Чаяне головы отцовых погубителей под ноги метнули…»
– Учитель меня не для того посылал, – терпеливо повторил Ворон. – Разбойники что, они – нож в руке. Почём знать, каков на них замысел Справедливой!
Остаток дня поезжане двигались вперёд лёгким шагом, не зная усталости. Слышались шутки, оботуры и те бодро уминали копытами снег. Будто чуяли впереди оттепельную поляну, изобильную зеленью. Так бывает, когда завершается основательный труд, затеянный миром, хотя вроде что сделали? Дом отстроили погорельцу, спускные пруды вычистили?.. И дорога обещала кончиться не назавтра. А веселились!
Вечером стряпеюшка без просьб вытащила самый большой котёл. Приказала шустрым златичам натаскать снега. Между составленными от ветра санями загорелся костёр. Густо повеяло жареным салом, потом – озёрной капустой, мороженым борканом и травами, отдающими сок. Наконец над поляной поплыл упоительный дух мяса, таявшего в булькающей ушице.
Тут уже молодых ребят стало не отогнать. Стряпея разбивала колотушкой каменные от мороза комья грибов и тщетно ругалась. Кто же отойдёт от живого огня, где пышет жаром веселье и вот-вот позовут к вкусной еде?
Улеш принёс маленький уд, подтянул струны.
Плющом повитые утёсы
И наших жён густые косы…
Пели выскирегские песни, без сговора избирая ласковые и смешные. Других не хотелось. Ворон сидел на облучке ближних саней, куда не достигал дым. Злат всё ждал, чтобы моранич вынул кугиклы. Однако тот слушал очень внимательно и молчал.
Там кто-то плачет,
Там смех ребячий,
Там ждут и любят
Своих мужей…
Ворон шевелил губами, смотрел сквозь темноту.
Стряпея длинной ложкой сняла пробу, вновь надвинула крышку, кивнула. Из-под котла выгребли последние угли, оставили доспевать. Походники глотали слюну.
Видя гудебный сосудец бездельно лежащим на войлоке, Ворон слез с облучка:
– Позволишь, кровнорождённый?
Злат усвоил не все обычаи моранского поклонения, но кое-что знал.
– Я слышал, Владычицу мало радует бряцание струн… Ты разве умеешь?
– Не умею.
– Пробуй, друг мой. – Злат протянул ему уд.
Ворон убрался на прежнее место. Устроил снасть на коленях, принялся пощипывать струны. По одной, по две. Прижимал пальцами лады, испытывал поголосицу.
– А знатно ты волком выл, – сказал Злат Улешу.
