– Отец!
Да, один из только что повешенных олдерменов, увы, приходился несчастному парню отцом. Что ж, бывает…
– Ах, бедный Альбрехт, – стоявший рядом высокий старик с растрепанной седой бородою обнял парня за печи. – Мужайся, мой мальчик, мужайся. И помни – на все воля Божия.
– Я отомщу, – сузив глаза, яростно прошептал отрок. – Обязательно отомщу. И буду жить только ради этого.
– Тсс! – старик тревожно оглянулся по сторонам, – Тихо, Альбрехт, тихо. Поверь, здесь многие могут донести.
– Пусть доносят! Трусы.
Пошел снег, мягкий, как вата. Каштановые волосы юноши быстро стали белыми… словно седыми. Тонкие губы, кривясь в едва сдерживаемом плаче, шептали:
– Я отомщу за тебя, отец! Обязательно отомщу.
* * *
Довмонт вернулся во Псков в самом начале марта. Серый ненастный день взорвался ликующим колокольным звоном, на глазах превращаясь в праздник. Первыми ударили колокола Троицкого собора, их подхватили на колокольнях многочисленных местных церквей, в большинстве своем – деревянных, малиновый звон поплыл над Мирожским монастырем – грозной псковской крепостью.
Весь честной люд ринулся на торговую площадь – встречать возвратившуюся дружину. Спугнутые многолюдством и колоколами птицы – вороны и галки, – недовольно галдя, закружили на Кромом.
Православный люд радовался – собакам-рыцарям наконец-то начистили морду! И поделом, за все их обиды. Слухи о походе ходили самые разные:
– Говорят, Довмонтий-князь сам Ревель град сжег!
– Да что там Ревель! Бери дальше – Ригу!
– Неужто и Ригу?
– Ригу, Ригу… ага.
– Это что ж, братцы, Нарва теперь наша?
– Нарва-то – Нарва… А Раковор? Говорят, ведь так и не взяли.
– Наш-то князь – да не взял?
– Гляньте, гляньте, православные! Едут! Вона, за леском показались.
– Да где?
– Да вон! Ты, паря, совсем уж ослеп? Точно – тетеря.
– Сам ты тетеря, ага.
Колька Шмыгай Нос обиделся. Никогда его еще слепой тетерей не обзывали. Ладно бы – глухой. Но слепой – это что-то новенькое.
О возвращении войска стало известно еще поутру – прискакали в Кром загодя посланные князем гонцы, принесли весть радостную. Вместе с другими псковскими мальцами, Кольша побежал к западным воротам, еще иногда прозываемых – немецкими. Отроки забрались было на стены, так их оттуда живо шуганула стража, пришлось бежать к деревьям, а уж с них и смотреть. Вот первыми и заметили дружину, закричали, загалдели радостно.
Особенно радостно было Кольше. После той жуткой истории с язычниками Довмонт-княже не обманул, приставил парня к сыскным – под начало тиуна Степана Ивановича, обликом, к слову, больше напоминающего немца. Впрочем, во Пскове многие так ходили – бороды стригли, подвивали усы, даже, случалось, завивали щипцами локоны. Кольша, правда, не завивал – и без того был лохматый, так, что даже уши лопухастые не торчали.
– Вон он, князь, вона-а!
– Довмонт наш!
– Защита и опора!
– Ужо показал немчуре, где раки зимуют! Небось, теперь будут знать.
Довмонт нарочно сделал остановку невдалеке от города. Чтоб воины привели себя в порядок, почистили кольчуги и шлемы, выстроили бы в стройную колонну полон… Так вот и вошли в Немецкие ворота под приветственные крики горожан: впереди, на гнедом коне – сам князь в золоченом шлеме с поднятым забралом-личиною, следом за князем – бояре в сверкающих доспехах, за ними – простые ратники в роскошных трофейных плащах да шубах, а уж потом – нескончаемой вереницей – пленники, и уже за ними – возы с немецким добром. А добра вышло – дай бог каждому! Золотые и серебряные монеты, медь да олово в кованых слитках – укладах, драгоценная посуда, оружие, бочонки с красным и белым вином, увесистые кипы сукна. Это уже не говоря о зерне, о мешках с мукою…
– Слава князю!
– Воинству псковскому – слава!
– Во веки веков!
Всем было лестно – давненько уже не удавалось вот этак вот прищемить рыцарям хвост! Последний, кому удалось – Александр Ярославич Грозные Очи, некогда прищучивший рыцарей на хрупком весеннем льду Чудского озера. Так это когда было-то? Да и полон, и добычи Александр не взял. И, что там греха таить, вовсе не псковский он герой… где-то наоборот даже. Иное дело – Довмонт, Тимофей-княже. Пусть и литовец – и что ж? Псков его приютил – и не пожалел о том ни разу!
– Слава Довмонту-князю-у-у-у!!!
У широко распахнутых ворот князя встречали все именитые люди города во главе с посадником, Егором Ивановичем и епископом Финогеном. За ними толпились бояре, старцы градские, игумен Мирожского монастыря Ферапонт и прочие священнослужители.
– Рад видеть тебя в добром здравии, княже!
Посадник и епископ обняли по очереди всех спешившихся героев: самого князя, его воевод и бояр.
– И тебе не хворать, Гюрята Степаныч!
– Козьма Никифорыч – долгие лета!
– Будь здоров, Федор Иваныч!
Все они были теперь не просто бояре да воеводы – герои! Даже боярин Собакин, про которого все знали, что сволочь, и тот – герой. А как же! От стрел да стычек не увиливал, держался стойко… ну а насчет того, как добычу делить – так это только еще предстояло.
Одно нехорошее известие ожидало Довмонта во Пскове. Впрочем, назвать ли его нехорошим, недобрым или каким другим – все зависело от того, как на то посмотреть, принимать или не принимать близко к сердцу. Дело в том, что некий язычник Йомантас – бежал! Тот самый черт, с помощью которого князь, а вернее – Игорь, так надеялся узнать хоть что-нибудь о самом себе. Теперь вот не узнаешь. Бежал, собака! Ушел, обхитрил караульных… да никто его толком-то и не охранял, особенно после отъезда князя.
Как бы то ни было, а известие о побеге Йомантаса особого впечатления на Довмонта не произвело. Как-то не до того стало по возвращению надеже и опоре Пскова. Под колокольный звон, а особливо – после торжественного молебна, постепенно исчезало, испарялось, уходило из души князя языческое наваждение, нахлынувшее в походе под влиянием позорной смерти Любарта. Довмонт-Тимофей вновь ощутил себя христианином. Мало того – христианином кающимся, грешником!
Целыми днями Довмонт ходил по церквям и молился, молился, молился. Строил храмы, жертвовал монастырям и пустыням изрядные средства. Духовник, отец Симеон, да Финоген-епископ нарадоваться на князя не могли. А как были рады духовные! Раньше-то новообращенный язычник как-то особого рвения в святой православной вере не проявлял, исключая разве что самых первых дней сразу после крещения. Нынче же – вот! Настоящий духовный подвиг.
Слава об особой набожности псковского князя быстро разнеслась по всем русским землям, вызывая у многих самое горячее одобрение, у иных же – искреннюю зависть, а у некоторых – и злобу. Довмонт не обращал ни на кого внимания: молился, общался с духовными, посещал церкви и монастыри, а еще делал все для укрепления мощи Пскова. Строил стены и башни, задумал даже расширить Кром, пригласив архитекторов из далеких фряжских земель.
