– Тихо! – цыкнул Довмонт. – Спокойно все спроворь, понял?
Лодочник закивал, побежал к ладейке, что-то крикнул гребцам – двум дюжим парнягам. Те засуетились, быстренько повыкидывали из ладьи всякий мусор.
Семен – он первым шагал – внезапно наклонился к воде… и вытащил потешную скоморошью личину – маску.
– Скоморохи, – подбежав, оглянулся на князя Кирилл Осетров.
– Ну-ну, – Довмонт скривил губы. – Начал, так договаривай.
– Я к тому, что скоморохи частенько отроцев беглых сманивают, – щурясь от отражавшегося в речной воде солнышка, быстро пояснил сыскной. – Не силой, конечно… но бывает и силой. Ежели отрок наш сам от чего-то бежать задумал – мог и к скоморошьей ватаге прибиться. Оченно даже мог.
– Умен, – скупо похвалив помощника, Степан искоса глянул на князя – вот, мол, какие у меня орлы-молодцы! Похвалил и сразу же повернулся к лодочнику. А того и спрашивать уже не надо было. Бородищу пригладил да отрапортовал:
– Сеночь бояричи со скоморохами катались. И с непотребными девками. Одна – Настасья Заваруха, другая – Олька Кривая нога, третья – Миленка Розова.
– Что, Миленка родила уже, что ли? – тиун Степан Иваныч не постеснялся обнаружить весьма близкое знакомство с предметом своей деятельности. Ну, а кого было стесняться-то? Князя, что ли? Так одно дело делали.
– Давно уже родила, еще на Пасху, – важно пояснил владелец резной ладьи.
Тиун покивал:
– А младенца, поди, придавила-приспала…
– Отчего ж придавила? Выращивает. Лебедушкой назвала. Дочку родила-то.
– Молоде-ец, – вслух подивился Степан. – Не знал, что Миленка такая… Ладно! Так что, княже, к скоморохам пойдем? Они ж, верно, где-нибудь на реке становищем встали?
– Там, там, на реке, – лодочник охотно указал рукой. – По течению, у плеса. Да я ж вас довезу вмиг! Прошу – пожалте.
Отвалив от пристани, ладейка так и поплыла вдоль берега, не выбираясь на середину реки. Видать, ловко управлявшийся кормовым веслом лодочник прекрасно знал все здешние мели.
Кибитки скоморохов виднелись за деревнями у самого плеса, невдалеке от утрамбованной возами дороги и луга со свежескошенным сеном. Сено сохло на летнем солнышке, еще не складывали стога, и запах стоял такой, что князь невольно закусил губу – больно уж сладко и славно пахло! Сухой травой, покосом… Родиной.
– Боярина Федора Скарабея землица, – выпрыгнув из ладьи, пояснил тиун. – Боярин прижимист. Не за просто так скоморохов пустил. Поди, выгодно.
Скоморохи варили уху, вкуснейший ее запах смешивался с запахом сена и росшей неподалеку смородины.
– Налимья? – подойдя, Довмонт кивнул на кипящий котелок.
– Присаживайся с нами, господине. Похлебаем. Ложка, чай, есть?
Староста бродячих мимов, потешников и музыкантов чем-то походил на цыгана… или на постаревшего музыканта, осколка хард-роковых групп семидесятых. Длинные темные патлы, кудлатая бородища почти до самых глаз – еще джинсов и черных очков не хватало.
– Ищете кого? – пригласив незваных гостей к костру, староста вовсе не намеревался тратить время даром. Лучше уж заранее расспросить, узнать…
– Да вы ешьте, ешьте! Рыбы еще наловим, наварим ушицы… хозяин разрешил.
– Скарабей-боярин? – присаживаясь, усмехнулся князь. – И много он с вас берет?
Скоморох спокойно зачерпнул деревянной лодкой ароматное варево, подул, попробовал… немножко посидел, блаженно щуря глаза, и только потом ответил:
– Сколько б ни брал – все его. Зато место удобное – и Плесков-град рядом, и на Изборск дорожка – вон. Да хлебайте вы, ватажники мои пока отдыхают. Вчерась наработались, ух! По всей реке слыхать было.
Рядом с кострищем, на свежесрезанной коре были аккуратно разложены ложки, некоторые – недавно вырезанные, светлые. Одна их таких – обгрызена, и, судя по зубам – грыз ребенок…
Уха и впрямь оказалась вкусная, налимья. Спутники князя не преминули усесться рядом, вестимо, с разрешения, и теперь тоже работали ложками, словно три дня не ели. Довмонт все подумывал, с чего бы начать расспросы, да вот беда, с таким-то вкуснейшим варевом никакие умные мысли в голову не лезли, не хотели – перебивала проклятая налимья уха!
Так ничего и не придумав, надежа и опора Пскова спросил прямо:
– Отрок с вами давно ль? Ну, этот… Кольша. Вон, ложка его.
– Ложка-то есть, – степенно покивал скоморох. – А самого отрока – нету. Сбежал! Вчерась еще уговаривался с нами в Изборск идти – и вот, видать, раздумал.
– Так вот, без ложки – сбежал? – не поверил тиун Степан Иваныч.
– Рыбу он ловить пошел, – послышался вдруг за спиной князя звонкий девичий голос. Оборачиваться не пришлось – к костру присела юная дева. Одета была просто – длинная рубаха из выбеленного холста с вышивкой, поверх подола – юбка-понева – два куска пестрой ткани, подпоясанные шнурком. Светлые волосы забраны тоненьким кожаным ремешком, симпатичное личико, большие голубые глаза… под рубахой явно проглядывала грудь – еще небольшая, не округлившаяся, с остренькими торчащими сосками. Однако вовсе не грудь юной красули сейчас привлекла внимание Довмонта – ожерелье! Янтарное ожерелье на шее. Откуда? Впрочем, это ж Псков, не глушь владимиро-суздальская! Балтика – почти что рядом.
– Глянутся бусы? – взяв одну из разложенных на куске коры ложек, девчонка потянулась к котлу.
– Красота! – улыбнулся князь. – Подарил кто?
– Да уж не украла! – хлебнув ушицы, задорно отозвалась красавица. – Я ж и на свирели, и на гудке… еще и плясать могу с бубенцами. Вчера вот наплясалась.
– Это Машенька наша, – представил девушку скоморох. – Маруся.
– Так ты вчера на ладейке плясала? – Степан Иваныч тоже вставил свое слово.
Маруся отмахнулась:
– Не-а, не на ладейке. На ладейке наши на дудках да бубнах играли, а плясала я на лугу. Невдалеке, там, где ромашки. Там и покос, а невдалеке – пристань рыбацкая. Там бусы и подарили. Парни плечистые шли, видать, к реке… остановились послушать… и бросили! Ну, право слово, бросили, Купавной клянусь. Видать, понравилось, как я плясала да пела.
– А нам можешь спеть? – подмигнул Довмонт. – Нет, ты поешь сначала…
– Угу…
Быстро дохлебав уху, Маруся поднялась на ноги, поймала брошенный старостой бубен…
– Ой, далече – далеко… далеко-далече…
Девушка раскраснелась, притопнула ногами… и голосок был такой приятный, звонкий…
– Явине, явине, – вдруг послышалось князю. – Явине-Явинскете…
Ну, ведь правда же – один и тот же мотив! Это ж литовская песня! Даумантас слышал ее еще в детстве, в Нальшанах, да и сейчас не забыл, помнил.
– Явине, Явине, приходи к нам в овин. Да зерно береги, да зерно береги…
