Избиение внезапно прекратилось. Меральда отважилась поднять покрытое синяками и кровоподтеками лицо и взглянуть на отца. Дони Гандерлей сидел на кровати, закрыв ладонями лицо, и рыдал. Никогда прежде Меральда не видела, чтобы отец плакал. Она тихонько приблизилась к нему, шепча, что все хорошо. Но вдруг его слезы сменились новым приступом ярости, он схватил ее за волосы и рывком подтянул к себе.
— А теперь послушай меня, девочка, — процедил он сквозь зубы, — и слушай внимательно. Твоего слова тут нет. Ты дашь лорду Ферингалу все, что он пожелает, и даже больше, и будешь при этом счастливо улыбаться. Мама умирает, дурочка ты эдакая, и только лорд Ферингал может ее спасти. Но я не позволю ей умереть из-за твоих капризов.
Он грубо тряхнул ее и отпустил. Она смотрела на него как на чужого человека, и больнее всего Дони Гандерлею было видеть это.
— А лучше бы, — спокойно прибавил он, — Яки Скули не стало. Я бы с удовольствием посмотрел, как чайки и крачки клюют его разбитое о скалы тело.
— Па… — дрожащим шепотом произнесла девушка.
— Держись от него подальше, — сурово приказал отец. — Пойдешь к лорду Ферингалу, и перечить не смей.
Меральда сидела не шевелясь, даже не утирая слез, катившихся из прекрасных зеленых глаз.
— Приведи себя в порядок, — велел Дони. — Мама скоро вернется, незачем ей видеть тебя в таком виде. Все ее мечты и надежды связаны с тобой, дочка, и если ты их у нее отнимешь, она долго не протянет.
С этими словами Дони встал с кровати и хотел обнять Меральду. Но когда он протянул к дочери руки, она словно одеревенела. Дони вышел, ссутулившись и глядя в пол.
Он оставил ее в доме и пошел на северо-западный склон горы, где были только голые скалы и ни единой души поблизости. Там он мог остаться наедине со своими мыслями. И своими страхами.
* * *
— И что ты будешь делать? — спросила Меральду Тори, ворвавшись в дом, едва отец из него вышел. Меральда, оттиравшая кровь с губы, ничего не ответила.
— Тебе надо бежать с Якой, — вдруг сказала Тори, вся просияв, как будто нашла решение всех мировых проблем. Меральда недоверчиво посмотрела на сестру.
— Лучше же быть не может, — радовалась девчонка. — Сбежать от лорда Ферингала! Надо же, как папка тебя поколотил.
Меральда посмотрела в маленькое зеркальце, неумолимо отражавшее все ее синяки — напоминание о внезапной вспышке отца. Только, в отличие от Тори, Меральда очень хорошо все прочувствовала на себе. Она уже не ребенок, и она отчетливо видела, какой болью было искажено лицо отца, даже когда он бил ее. Отец боялся, боялся за мать и за всех них.
Меральда поняла, что у нее есть долг. Долг по отношению к семье — превыше ее чувств, и вовсе не потому, что отец ее запугал, а потому, что Меральда любила мать, отца и несносную младшую сестренку. И только сейчас, глядя в зеркало на собственное опухшее лицо, Меральда Гандерлей осознала, какая ответственность легла на ее плечи, — в ее руках оказалась единственная возможность сделать их будущее лучше.
Тем не менее, представив, как губы лорда Ферингала касаются ее рта, а его рука ложится ей на грудь, девушка содрогнулась.
* * *
Дони Гандерлей даже не заметил, что солнце на горизонте уже коснулось воды, и не обращал внимания на комаров, присосавшихся к его голым рукам и шее. Что ему такая ерунда? Как он только мог побить свою любимую девочку? Откуда взялась эта ярость? Как мог он так поступить с ней, ведь она ни в чем не провинилась.
Он снова и снова мысленно возвращался к тем минутам, видел, как его чудесная, красивая дочка Меральда упала на пол и пытается защититься от его увесистых кулаков. Он понимал, что не она была причиной его гнева, то была ярость и досада на лорда Ферингала и на свой жалкий жребий, из-за которого его семья обречена всю жизнь копаться на полях, из-за которого он не мог спасти больную жену.
Все это Дони Гандерлей хорошо понимал, но сердце упрямо твердило, что ради своего спокойствия и благоденствия он подталкивает обожаемую дочь в объятия и постель нелюбимого человека. Дони Гандерлей считал себя трусом, потому что не мог решиться прямо сейчас броситься вниз с утеса, чтобы тело его разбилось об острые скалы.
Часть 2
В ПУТЬ ПО ТЕМНОЙ ДОРОГЕ
Я жил в разных местах: в населенном дроу Мензоберранзане, в Блингденстоуне — городе свирфов, в Десяти Городах, где порядки такие же, как и в большинстве мест обитания людей, жил среди варварских племен, следующих своим обычаям, и в Мифрил Холле, твердыне дворфов клана Боевого Топора. Я жил на корабле, где также существуют свои отношения. Везде есть свои устои и правила, везде разное управление, религия и социальное устройство.
Какое же из них лучше? Доказательств и доводов очень много, одни говорят о благосостоянии, другие — о праве, данном богами, третьи — о предначертании. У дроу есть религиозное оправдание существующего устройства общества — они создали его таким в соответствии с волей Владычицы Хаоса — Паучьей Королевы и, хотя непрерывно ведут войны, чтобы заменить в этой структуре то или иное звено, никогда не покушаются на устройство целого. У свирфов во главу угла ставится почтение и заслуженное уважение к старшим по возрасту, поскольку те, кто прожил много лет, считаются мудрейшими. В населенных людьми Десяти Городах правит тот, кому благоволит большинство, тогда как варвары выбирают вождем того, кто доказал физическое превосходство. У дворфов правят наследственные династии, и Бренор стал королем потому, что и его отец, и дед, и прадед — все были королями.
Для меня же превосходство одного общественного устройства над другим определяется иными мерами, а именно — степенью личной свободы. Из всех мест, где я жил, мне больше всего нравится Мифрил Холл, но, насколько я понимаю, свобода дворфов напрямую зависит от мудрости самого Бренора, а не от традиций народа. Бренор не деятельный король. Он выступает врали представителя своего народа в политических отношениях, как главнокомандующий в отношениях военных, а также как арбитр в спорах между своими подданными, но лишь в том случае, если его об этом попросят. Бренор оберегает свою независимость и предоставляет такую же свободу всему клану Боевых Топоров.
Я слыхал о многих королях и королевах, правителях и жрецах, которые оправдывают свое нахождение у власти только тем, что обычные люди, стоящие ниже их, якобы нуждаются в руководстве. Может, в обществах, которые не изменяются подолгу, так оно и есть, да и то лишь потому, что простые люди, поколениями привыкшие к подчинению, лишились веры в себя и желания выбирать свой собственный путь. Общее, что есть у всех правящих систем, — ущемление свободы отдельного человека, навязывание каждому определенных условий во имя «общины».
Я очень трепетно отношусь к этому понятию — «община», и справедливо, что входящие в такое сообщество люди должны поступиться чем-то и согласиться на некоторое ограничение своей свободы ради общего блага и процветания всех. Но разве все сообщество не станет лишь сильнее, если такая жертва — добровольна и приносится от чистого сердца, а не навязана повелениями старших, правителей, королей и королев?
