Однажды на вечеринке Симпсон наполнил графин хлороформом – сильным химическим веществом, в ту пору почти неизвестным, – и предложил гостям. Думаете, сомнительное пойло их как-то смутило? Ничуть. В Шотландии не отказываются от напитков. Друзья Симпсона приступили к возлияниям, найдя питье весьма крепким, и вскоре, по словам одного очевидца, стали «еще более радостными»
[42]. А наутро служанка обнаружила, что гости отключились. (Тут Симпсону повезло: более высокая доза отправила бы на тот свет и его, и гостей, а более низкая не позволила бы выявить анестетический эффект. Но он не ошибся с пропорциями.)
Симпсон уточнил формулу, провел дополнительные эксперименты, и через считаные недели хлороформ стал использоваться хирургами и акушерами всей Европы. Некоторые клирики и даже некоторые врачи были недовольны: разве не сам Бог велел рожать детей в муках? Сказано ведь в Книге Бытия: «Мучительной Я сделаю беременность твою, в муках будешь рожать детей» (3: 16)…
[43]
Но когда сама королева Виктория дозволила использовать хлороформ во время рождения сына, принца Леопольда, дело было решено. Джеймса Симпсона перестали ругать. Он стал знаменитым.
Типичный шотландский гений: усилие, совершенное методично и дерзновенно в компанейской обстановке. Симпсон выказал готовность рискнуть во имя науки своей жизнью (не говоря уже о жизни друзей).
Я взбираюсь по лестнице дальше и замечаю стенд под названием «У истоков офтальмологии». Нет, это отложим на потом. Офтальмология, как и стоматология, – не та область, на истоки которой остро хочется взглянуть. Миную стенды «Сифилис» (вероятно, призванный завлечь публику) и «Паразиты»: мое внимание привлек дивный вид из окна. Вдали расстилаются холмы, в частности «Трон Артура» (потухший вулкан у окраины Эдинбурга). Я долго смотрю на них, размышляя о том, что пейзаж почти не изменился с тех пор, как лет триста назад на эти склоны глядел какой-нибудь студент-медик.
Я мысленно воображаю его: неухоженный, с горящими глазами и кипучей энергией. О чем он мечтал? О том, как спасет мир? Или как заработает на хлеб, доставит удовольствие матери? Наверное, понемножку того и другого.
Без сомнения, у него было много общего с молодым программистом из Кремниевой долины: стойкий оптимизм и несгибаемая вера в великую силу технологии, не говоря уж о желании изменить мир, улучшить его.
Впрочем, ему был чужд «кремниевый» культ инноваций и презрение к любой мало-мальски старой идее. Просвещенные шотландцы, и не только медики, ценили историю. Со всем почтением к Фукидиду я бы сказал, что они ее изобрели. Как минимум сделали читабельной. Они назвали этот жанр «гипотетической историей». В наши дни сюда относятся книги таких авторов, как Дэвид Маккалоу, да и любая историческая проза. Впрочем, для шотландцев история была не только увлекательной. Она была полезной. Шотландцы изучали прошлое, чтобы понять настоящее (и улучшить его!). Подобно древним грекам и древним китайцам, они знали: люди, которые не обладают глубоким чувством истории, обречены «всегда оставаться детьми в понимании» (как выразился Дэвид Юм). Гению нужен не только акселератор, но и зеркало заднего вида.
Я покидаю больницу и иду к ветреным улицам под сизым небом. Эдинбург – город небольшой, предназначенный для туфель, а не для машин. Прохожу мимо серых студенческих баров, чьи названия вполне подошли бы панк-группам 1980-х гг.: «Розовая олива», «Слепой поэт»… Еще несколько минут спустя мне попадается на глаза бар, зазывающий посмотреть танец у шеста. Да, шотландцы не святые и никогда ими не были. В местах, где расцветал гений, мораль всегда хромала. Почему? Наверное, таков побочный продукт терпимости.
А вот и обычная таверна. В ней шесты лишь держат вывеску с портретом человека, в честь которого названо заведение. Это Уильям Броди (а если почтительно – «мастер Броди»), личность темноватая. Собственно, портрета здесь два, ибо существовали два мастера Броди. Днем – почтенный глава цеха краснодеревщиков, член городского совета. Ночью – столь же успешный и хитрый вор. Он делал восковые копии ключей своих клиентов, а затем обчищал их жилища. Грабежи ему нужны были отчасти для покрытия убытков (азартные игры и тайные любовницы), а отчасти – для удовольствия.
Никто в Эдинбурге XVIII века не подозревал, что за волной грабежей стоит этот добропорядочный мастер. Но появились неопровержимые улики – и Броди бежал. Он добрался до Голландии, но там его арестовали и выдали на родину. За свои преступления он попал на виселицу (по преданию, виселицу собственного изобретения).
Что ж, интересная история с мрачным и ироническим концом. Роберта Льюиса Стивенсона она вдохновила на создание повести «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Однако, быть может, она любопытна не только этим. Чем еще? Как минимум, эта история помогает объяснить, почему Эдинбург прозвали городом с «двумя лицами». Шотландцы противоречивы. С одной стороны, они склонны к пессимизму и рефлексии. Однажды я стал свидетелем такого разговора. По улице шла пара. Как раз распогодилось на здешний лад: время от времени выглядывало солнце, словно подшучивая над жителями.
– Славный денек, – сказал мужчина.
– Да, – согласилась спутница. – И мы еще за это заплатим.
По мнению шотландцев, добрые дела не остаются безнаказанными, а славные деньки имеют свою цену. С другой стороны, шотландцам присущ и скупой оптимизм – вера в то, что если захотеть, то все можно сделать. Ну или хотя бы улучшить. Чем еще объяснить, что в 1867 г. достопочтенные граждане Эдинбурга доверили будущее любимого города неопытному архитектору 22 лет от роду? А вспомним «Скотти» из сериала «Звездный путь». Он инженер, а значит, склонен к осторожности. «Дело дохлое, кэп», – говорит он, когда Кирк просит увеличить скорость «Энтерпрайза», выжав максимум возможного из подпространственного двигателя. Да, сделать это невозможно. Но потом он все же это делает. Очень по-шотландски.
Я возвращаюсь в гостиницу и направляюсь к мини-бару. Он находится в холле – симпатичной комнате с камином, старинными шотландскими безделушками и массивными кожаными креслами, навевающими мечты о часах блаженного ничегонеделания. Бар щедро уставлен вином, пивом и, конечно, скотчем. Пей вдосталь, но не забудь записать на бумаге, сколько выпил. Надо же, думаю я, наливая себе очередной стакан двенадцатилетнего «Макаллана», – какое доверие лучшим сторонам человеческой природы! Да здравствует мини-бар. Лишь к концу своего пребывания я замечаю, что на бар нацелены две скрытые камеры видеонаблюдения: доверяй, но проверяй. Чем не гений практичности?
Я переключаюсь на кофе и задумываюсь о двух ликах Шотландии. Лет через двести после того, как Адам Смит и Дэвид Юм ходили по пахучим эдинбургским улицам, Альберт Ротенберг, психиатр с медицинского факультета Гарварда, занялся изучением странных противоречий, которые сопутствуют творчеству. Он назвал их «янусовым мышлением». (Был такой римский бог Янус, с двумя лицами, обращенными в противоположных направлениях.) Согласно Ротенбергу, янусово мышление – это «активное восприятие одновременно двух или более противоположных идей, образов или концепций». Ротенберг выяснил, что оно особенно присуще творческим людям. Для ясности: янусово мышление – это не синтез двух несовместимых идей, а их совмещение. Будь Гамлет склонен к такому мышлению, он не мучился бы вопросом «Быть или не быть?» – он бы решил: «быть» и одновременно «не быть».
