Быть может, величайший экспорт Кремниевой долины – это… сама Кремниевая долина. Градостроители отовсюду желают знать ноу-хау и готовы раскошелиться. Расплодились консультанты, с помощью которых десятки стран пытались создать местный вариант Кремниевой долины: от Англии (долина Темзы) до Дубая (Кремниевый оазис). Но, за редкими исключениями, потерпели неудачу. Почему?
Отчасти потому, что считают Кремниевую долину формулой. А на самом деле это культура, продукт своего времени и места. Но даже если люди понимают, что имеют дело с культурой, они пытаются перенести ее на родную почву. А это как трансплантация органов: орган донора часто несовместим с реципиентом.
Но, быть может, эпигоны Кремниевой долины терпят неудачу прежде всего потому, что слишком спешат. Политики хотят увидеть результат, пока сидят на своей должности, а руководство – к следующему кварталу. Но подобные дела так не делаются. Афины, Ханчжоу, Флоренция, Эдинбург – все они были плодом долгой беременности, ознаменованной болезненными осложнениями (Черная смерть, Персидские войны…). Города и народы, пытающиеся сделать у себя копию Кремниевой долины, пекутся о тепличных условиях. На деле же развитие гения стимулируют конфликт и напряжение (в разумной степени).
Все эти попытки ставят и глобальный вопрос: можно ли в принципе сконструировать место гения – не только Кремниевую долину, но и новые Афины, новую Флоренцию? Или это все равно что конструировать радугу или счастливую семью (идея хорошая, но непрактичная)? По-моему, это самый тревожный вопрос из тех, с какими я сталкивался. К счастью, ответ лежит всего в нескольких километрах к северу, в (кто бы мог подумать!) пекарне.
Эпилог: Печь хлеб и удерживать равновесие
Я вгрызаюсь в хлеб, теплый и сочный, с хрустящей корочкой. Беспримесный гений. Хотя нет, не беспримесный. Ведь хлеб из теста на закваске появился не в Сан-Франциско, а в Древнем Египте. И все же сан-францисский хлеб много где считается лучшим в мире. Почему? Кое-какие ответы можно найти в маленьком музее-пекарне Boudin, расположенном в Рыбацкой пристани. Всего за $3 вы узнаете о закваске больше, чем когда-либо хотели знать.
Оказывается, основатель компании, молодой французский пекарь по имени Исидор Буден, переехал в Сан-Франциско в 1849 г., в разгар золотой лихорадки. Это был наблюдательный человек, тонко понимающий, «как внешние условия (например, морской туман) влияют на процесс сквашивания и изготовления».
Музей дает занятное объяснение особому качеству сан-францисской закваски. Этот хлеб особенно чуток к присутствию некоторых бактерий в воздухе. Им он и обязан своим ароматом. В Сан-Франциско, как объясняет табличка, обитают бактерии, на редкость полезные для хлебопечения. Это маленькая скрюченная палочка под названием Lactobacillus sanfranciscensis.
Теория красивая, но недостаточная. Объяснять успех хлеба каким-то микробом, списывать весь дивный вкус на один фактор (тем более биологический) – значит попадаться в «ловушку Гальтона», который объяснял гений удачной наследственностью. А как же остальные факторы, без которых сан-францисский хлеб не был бы самим собой? Новаторские кулинарные приемы Исидора Будена, культура хлебопечения в Сан-Франциско времен золотой лихорадки и рудокопы, тратившие доллары на эти изделия… Отметим, наконец, и неудобный факт: в Нью-Йорке и Париже хватало своих интересных бактерий, включая, конечно же, Lactobacillus sanfranciscensis.
Закваска – это еще пустяки. Выгляните в окно. Сбылся ли прогноз погоды? Несмотря на все научные свершения, погоду предсказывают максимум на несколько дней. И дело не в том, что погода – дело случая, эдакая небесная рулетка. Нет, погодные системы ведут себя рационально. Но они – часть «нелинейной динамической системы».
Звучит зубодробительно, но суть проста: в этой системе дважды два не всегда четыре. В линейной системе незначительное воздействие приводит к незначительному результату. Если чуть-чуть повернуть руль, машина чуть-чуть отклонится влево или вправо. В нелинейной системе незначительное воздействие способно привести к большому, подчас огромному результату. Чуть коснитесь руля – и машина поедет в обратную сторону или микроволновка сломается через несколько часов.
Самый знаменитый пример этого явления – эффект бабочки. Бабочка, помахавшая крылышками, скажем, в Аргентине, способна повлиять на силу и направление урагана у Бермудских островов. Звучит абсурдно, но так оно и есть. Крохотные изменения в первоначальных условиях (взмахи крылышек меняют движение воздуха) вызывают другие изменения; изменения нарастают как снежный ком, за короткое время приводя к серьезным последствиям. Проблема же (и причина расхожего неверного понимания эффекта бабочки в поп-культуре) заключается в том, что ученым трудно, а то и невозможно точно предсказать эту динамичную цепь событий. Прогноз погоды затрудняет не случайность метеоусловий, а их взаимосвязь.
Это очень похоже на творчество, особенно совместное творчество. Когда импровизирует джазовое трио, у них получается то, что никто из них не выдал бы поодиночке. И «даже знай мы все о психологии каждого музыканта, нам было бы сложно предсказать импровизацию группы», – замечает психолог и джазист Кит Сойер. Ансамбль есть нечто большее, чем сумма частей. Теперь возьмите этот маленький ансамбль, увеличьте его до размеров оркестра, затем поселка, потом большого и многолюдного города вроде Афин и Флоренции…
Видите проблему? Золотые века представляют собой нелинейные системы, которые трудно поддаются (если вообще поддаются) прогнозу. Списать их на какой-либо один фактор не получится. Они многогранны: в них переплетается много всего. В этом смысле они похожи на погоду или хлеб на тесте из закваски.
Исследовать отдельные части золотого века мы можем: терпимость, деньги и т. д. Но это не позволит нам предугадать, где и когда возникнет следующий золотой век. Незначительные воздействия приводят к колоссальным и неожиданным результатам, но нам сложно понять, какие из воздействий играют ключевую роль. Ведь не все бабочки вызывают ураганы и не все вспышки бубонной чумы приводят к эпохе Возрождения.
У творчества есть еще один загадочный аспект. Он связан с тем, что великий историк Арнольд Тойнби называл «вызовом и ответом». С его точки зрения, все великие человеческие достижения были творческим ответом на вызов. Очень здравое рассуждение. Но почему одни люди в ответ на личную трагедию (скажем, тяжелую болезнь или смерть родителя в детстве) затухают или срываются, а другие используют случившееся как топливо для творчества? Аналогичным образом, почему одни места отвечают на массовые трагедии (скажем, вспышку чумы), замыкаясь на себе и сужая поле зрения, а другие расширяют свои горизонты и творят великое? Мы не знаем. Вот почему, думается мне, мы не можем изобрести место гения, как не можем изобрести солнечный день.
Впрочем, это не означает, что нужно опустить руки. Ведь к погоде мы можем готовиться: в солнечный день наденем очки, а в дождливый возьмем зонтик. Кроме того, мы в состоянии отчасти предугадать погоду: проследить движение атмосферных фронтов и понаблюдать за облаками, а затем уже исходить из того, что есть. Так умело поступали гении, о которых шла речь в нашей книге. Они были «серфингистами». Серфингист не создает волну – он наблюдает за ней, видит ее (в глубоком, индусском смысле слова) и танцует вместе с ней.
