Лу Синь и его шанхайские единомышленники являлись, по определению одного современного историка, «космополитичными националистами», чьи взаимоотношения с городом были «амбивалентными, на грани любви и ненависти». Они «критиковали империализм, воспринимая неравные договоры и существование иностранных концессий как национальное унижение, но ни в узости, ни в ксенофобии их было никак нельзя заподозрить»14. Перебравшиеся в Шанхай китайцы получали доступ к американским фильмам и русским романам, ходили во французские кафе и английские пабы. Перед ними выступали с лекциями разъезжавшие по всему миру знаменитости – среди прочих американский философ Джон Дьюи, феминистка Маргарет Сэнгер, британский писатель Олдос Хаксли и индийский поэт Рабиндранат Тагор. Китайским интеллектуалам, хлынувшим в Шанхай, нравилось в самом динамичном городе Китая, однако унизительное осознание того, что этот город создан западными империалистами, отравляло им жизнь.
Хуже того, работая над созданием современной китайской культуры, они вовсе не были уверены, что день, когда их соотечественники смогут ее оценить, вообще когда-нибудь настанет. Хайпай, оставаясь чисто шанхайским феноменом, выглядел неуместным на широких просторах континентального Китая, а просторы эти начинались сразу за каменными столбиками, отмечавшими границы Шанхая. «Путешествие от второго по величине банковского здания в мире до самой убогой мазанки здесь занимает не более пятнадцати минут», – писал наблюдатель15.
Что уж говорить о просторах, если шанхайские интеллектуалы вслух недоумевали, можно ли донести достижения хайпая до рабочего класса в самом Шанхае. При всех современных удобствах Шанхая, среди бедняков ходила горькая шутка, что им в этом городе доступен только автобус номер 11 – собственные ноги16. В нескольких шагах от Бунда и Нанкинской улицы царила нищета сельского Китая, лишенная своего пасторального обаяния. Что еще тревожнее, возникало впечатление, будто современные атрибуты, доступные элите, – это прямое следствие беспросветной нищеты масс. Пока компания British American Tobacco строила свою новую шанхайскую штаб-квартиру (одно из первых в городе модернистских зданий, чьи окна, вдвое выше обычного, отдаленно, но безошибочно напоминали сигары, было открыто в 1925 году), на другом берегу реки, в Пудуне, на фабрике, принадлежавшей компании, во всю использовался практически рабский труд местного населения. Хотя в 1920-х годах китайский рынок приносил British American Tobacco практически треть всех доходов, ее китайские работники жили в чудовищных условиях. Детей выкупали у родителей за 20 долларов17 и заставляли работать по 12–14 часов в день, платя им зачастую только скудной пищей и койкой на ночь. В 1926 году один британский журналист писал в Manchester Guardian, что шанхайландцы «смотрят на свои великолепные здания и удивляются, почему это Китай не благодарит их за эти дары, забывая при этом, что деньги на строительство этих зданий пришли из самого Китая»18.
Многим китайским рабочим не по карману были даже перенаселенные лилонги. Тысячи шанхайцев ютились в кварталах трущоб из глины и бамбука, построенных без разрешения на пустырях вокруг промышленных предприятий и вдоль железнодорожных путей. К 1929 году по всему городу насчитывалось уже более 20 тысяч таких строений19. На берегу Сучжоу, прямо через дорогу от элегантного офиса British American Tobacco, мигранты, у которых не было денег даже на подобную развалюху, жили прямо в грубо срубленных лодках, на которых они прибыли в город.
На каждом из ведущих предприятий Шанхая имелся свой профессиональный недуг. На заводе аккумуляторов рабочие травились свинцом; на хлопкопрядильной фабрике свирепствовал туберкулез; девушки на производстве шелка страдали от грибка на пальцах. Но не все доживали даже до первых симптомов болезни: сто женщин сгорели в шелкопрядильном цеху, где начальник запирал их на всю смену. После нашумевшего пожара на нью-йоркской фабрике компании Triangle в 1911 году на Западе подобное было запрещено законом, однако Муниципальный совет Шанхая по-прежнему смотрел на эту практику сквозь пальцы. На спичечных производствах города использовался давно запрещенный в Европе фосфор, вызывавший у рабочих болезненные кожные воспаления, потому что более безопасное сырье было куда дороже.
На других работах людей просто вгоняли в могилу непосильными нагрузками. В 1934 году средняя продолжительность жизни китайца в Шанхае составляла двадцать семь лет20. Шанхайский рикша выдерживал на этом поприще в среднем четыре года21. Официальные требования к рикшам, работавшим в Международном сеттльменте, гласили: «Работник должен быть сильным и здоровым… извозом не имеют права заниматься употребляющие опиум, пожилые или грязные кули»22. Такой вот порочный круг: измотавшись за несколько лет работы, рикши лишались заработка, поскольку уже не могли считаться «сильными и здоровыми». Они нередко умирали от физического истощения прямо на улицах Шанхая, получали всего десять центов в день и даже не владели своими тележками23. Вершиной пирамиды недобросовестных подрядчиков и субподрядчиков была процветающая французская компания под названием Flying Star.
Жестокость и эксплуатация могли восприниматься как норма на далеких колониальных задворках – на карибской плантации сахарного тростника или на каучуковой ферме в дебрях Юго-Восточной Азии. Но здесь, в одном из крупнейших городов мира, они вызывали оторопь и возмущение. В 1934 году Шанхай с населением 3 350 570 человек – шестой по величине город мира24. Больше были только Лондон, Нью-Йорк, Токио, Берлин и Чикаго. Однако в Шанхае на каждом шагу встречались жуткие реалии, которые в других городах либо давно остались в прошлом, либо, как рикши, и вовсе никогда не существовали. Китайский мегаполис был и одним из самых густонаселенных городов мира: на каждом квадратном километре здесь жило в среднем порядка 150 тысяч человек, тогда как максимум плотности населения на Манхэттене составлял в это время около 170 тысяч25. При этом если в XIX веке самыми густонаселенными районами Манхэттена были малоэтажные кварталы бедноты, к 1930-м годам больше всего людей на квадратный километр приходилось там в районах высотной застройки, где дорогие квартиры были оборудованы по последнему слову техники. Плотность же населения Шанхая росла за счет трущоб, уровень убожества в которых был неведом даже Манхэттену предшествующего столетия.
Пропасть между бедными и богатыми сделала Шанхай настоящим рассадником коммунистических ячеек, которые множились тут начиная с 1920-х годов. По-настоящему актуальной для Шанхая коммунистическую доктрину сделал Ленин, который трансформировал марксизм из политической теории, рассчитанной на промышленных рабочих передовых капиталистических метрополий, в руководство к действию для интеллектуальной элиты и немногочисленного рабочего класса развивающихся стран. Характерно, что «Манифест коммунистической партии», опубликованный Марксом в 1848 году, был переведен на китайский только в 1920-м – после Октябрьской революции. И тем не менее, несмотря на весь европоцентризм «Манифеста», благодаря признанию Марксом преображающей силы капитализма, его восхищенной констатации зарождения глобальной культуры и яростному возмущению эксплуатацией обнищавших масс, в переводе на китайский брошюра читалась так, будто покойный философ вел прямой репортаж прямо из Шанхая индустриальной эпохи.
