Мой генотип был зафиксирован раз и навсегда в тот момент, когда определённый сперматозоид встретился с определённой яйцеклеткой. Этот генотип включает в себя описание всех биохимических процессов, благодаря которым я был создан, и которые обеспечивают моё функционирование. Копия этого описания записана в каждой из десятков миллиардов клеток, составляющих меня сегодня. Каждая из них знает, как создать меня; прежде чем стать клеткой моей печени или моей крови, она является клеткой меня самого. Поэтому теоретически возможно создать идентичного мне индивидуума на основе одной из них.
Профессор А. Жакар.
Таким образом, клонирование является последней стадией в истории моделирования тела, стадией, на которой индивидуум, сведённый к своей абстрактно-генетической формуле, обречён на серийную демультипликацию. Здесь следовало бы повторить то, что Вальтер Беньямин
{138} говорил о произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости. То, что теряет серийно повторяемое произведение, так это свою ауру, то уникальное качество, которое проявляется при непосредственном созерцании подлинника, свою эстетическую форму (оно уже потеряло ранее в своём эстетическом качестве свою ритуальную форму). И тогда произведение, которое постигает неизбежная судьба репродукции, принимает, по словам Беньямина, политическую форму. То, что утрачено, — так это оригинал, и одна лишь история, ностальгически ретроспективная, в состоянии восстановить его «аутентичность». Наиболее передовые, наиболее современные формы этой эволюции, описанной Беньямином, — это фото- и киноискусство, массмедиа, ибо эти формы таковы, что оригинал в них более не имеет места, потому что всё задумано изначально с учётом неограниченной репродукции.
При клонировании нечто подобное происходит уже не только на уровне месседжей, но и на уровне индивидуумов. В сущности, именно это и происходит с телом, когда оно мыслится лишь как некий месседж, как носитель информации и сообщений, как информационная субстанция. И тогда ничто не мешает его серийному воспроизводству, о котором можно говорить в той же терминологии, которую использует Беньямин, рассуждая о промышленных товарах серийного производства и о продуктах массмедиа. Происходит прецессия воспроизводства относительно производства, прецессия генетической модели над всеми возможными телами. Этот переворот обусловлен вторжением технологии, той самой, которую Беньямин описывает в её крайнем проявлении как всеобщий медиум и гигантский протез индустриальной эпохи, управляющий производством идентичных предметов и образов, отличить которые друг от друга уже невозможно никаким способом, ещё не представляя себе уровень современного развития этой технологии, которая, производя идентичные существа, делает невозможным возврат к оригиналу. Протезы индустриальной эры всё ещё внешние, экзотехнические, те же, которые нам известны сегодня, превратились во внутренние разветвлённые протезы — в протезы эзотехнические. Мы живём в эпоху софт-технологий, в век генетического и ментального программного обеспечения [software].
До тех пор, пока протезы прежнего индустриального «золотого века» оставались механическими, они ещё обращались к телу и, изменяя его образ, сами были при этом обратимо задействованы в метаболизме воображаемого, так что этот технологический метаболизм был составной частью образа тела. Но когда в симуляции достигается точки невозврата (dead-line), то есть когда протез углубляется, интериоризируется, проникает внутрь безликой микромолекулярной сердцевины тела, когда он вынуждает тело признать себя «оригинальной» моделью, выжигая при этом все возможные символические окольные пути, которые могут возникнуть впоследствии, так что любое тело становится не чем иным, как неизменным повторением протеза, тогда приходит конец телу, его истории, его перипетиям. Индивидуум теперь являет собой некий раковый метастаз формулы, лежащей в его основе. И разве не все индивидуумы, полученные в результате клонирования индивидуума X, представляют собой что-либо иное, нежели раковый метастаз — пролиферацию одной и той же клетки, наблюдаемую при раке? Существует тесная связь между направляющей идеей генетического кода и патологией рака: код указывает на наименьший простой элемент, минимальную формулу, к которой можно свести всего индивидуума и по которой организм может воспроизводить себя, создавая идентичные копии. Рак означает неограниченное деление базовой клетки, игнорирующее органические законы организма в целом. То же самое происходит и при клонировании: ничто больше не препятствует возобновлению Того же Самого, безудержному размножению из одной-единственной матрицы. Прежде размножение половым путём ещё создавало препятствие, сегодня можно наконец выделить генетическую матрицу идентичности, так что можно будет избежать отличительных нюансов, составлявших алеаторный шарм индивидуумов.
Если все клетки задуманы прежде всего как вместилище одной и той же генетической формулы — и это относится как к идентичным индивидуумам, так и ко всем клеткам одного и того же индивидуума, — то что же они представляют собой, как не раковое распространение этой базовой формулы? Метастаз, начавшийся с серийного производства товаров, заканчивается на уровне клеточной организации. Бесполезно спрашивать себя, является ли рак болезнью капиталистической эпохи. На самом деле эта болезнь стоит во главе всей современной патологии, потому что она — сама форма вирулентности кода: чрезмерная избыточность одних и тех же знаков, одних и тех же клеток.
Вместе с необратимым технологическим «прогрессом» меняется картина тела: когда мы переходим от загара на солнце, что уже соответствует искусственному использованию естественной среды, то есть превращению этой среды в телесный протез (само тело становится симулированным, но где его истина?), к загару в домашних условиях с помощью йодной лампы (это ещё старая добрая механическая техника), далее к загару с помощью таблеток и гормональных препаратов (химический протез, который проглатывается) и в заключение к загару, полученному в результате вмешательства в генетическую формулу (стадия несравненно более продвинутая, но речь идёт всё же о протезе: просто он окончательно интегрирован, и при этом не задействованы ни поверхность, ни отверстия тела), мы имеем дело с различными типами тела. Метаморфозе подвергается сама схема единого организма. Традиционный протез, служащий для восстановления функций повреждённого органа, ничего не меняет в общей модели тела. Ничего не изменяет и трансплантация органов. Но что можно сказать о моделировании на ментальном уровне посредством психотропных препаратов и наркотиков? Здесь уже меняется картина тела. Тело, испытывающее воздействие психотропных средств, — это тело, смоделированное «изнутри», оно уже не проходит более через перспективное пространство репрезентации, зеркала и дискурса. Это тело молчаливое, ментальное, уже молекулярное (но больше не зеркальное), тело, метаболизирующееся напрямую, без участия действия или взгляда; тело имманентное, без отличий, без мизансцены и трансцендентности, тело, обречённое на имплозивный метаболизм продуктов деятельности мозга и эндокринной системы, тело, обладающее чувствительностью, но не способное к восприятию, ибо оно связано лишь с внутренними нервными окончаниями, но не с объектами перцепции окружающего мира (поэтому оно может быть низведено до самого ничтожного, нулевого, «чистого уровня» чувствительности; для этого достаточно «отключить» его от его собственных сенсорных окончаний, не затрагивая окружающий мир), тело уже однородное и находящееся на стадии осязательной пластичности, ментальной гибкости и насыщенности психотропными средствами, стадии уже близкой к ядерной и генетической манипуляции, т. е. к полной утрате образа; тело, репрезентация которого невозможна ни для других, ни для него самого, тело, лишённое своей сути и своего смысла вследствие преобразования генетической формулы или биохимической зависимости: точка невозврата, апофеоз технологии, которая сама по себе стала интерстициальной и молекулярной.
