Однако когда я стал расспрашивать Луизу о причине страхов ее братишки, та лишь ответила, что он дурак и врун и она вообще играть с ним больше не желает. Я не отступался, и тогда она взялась играть в молчанку. В этой игре она взяла верх, а я, махнув рукой, вышел из ее комнаты усталый и разбитый. Шли дни, и, глядя на Луизу, я теперь со смутной тревогой подмечал в ней недобрую осторожность. Девочка сделалась хмурой и замкнутой. Говорила все меньше и меньше, на глазах теряла аппетит. Если ела, то на тарелке съедала только мясное, а овощи отодвигала в сторону. Если ее приходилось одергивать, то она просто погружалась в молчание. Вместе с тем наказывать ее было в общем-то не за что, хотя в целом ее поведение не вызывало у меня ничего, кроме глухой досады.
И вот однажды я застиг Луизу за тем, что она в комнате Сэма изучала решетку, страхующую мальчонку, пока тот не подрастет. Сейчас она ногтем колупала на ней замок. Впервые я потерял терпение и потребовал ответить, что все это значит. Луиза не ответила и попыталась прошмыгнуть мимо, но я схватил ее за плечи и, встряхнув, потребовал ответа. Вся эта перемена в облике так меня злила, что я в эту секунду готов был ее ударить, но тут, глянув ей в глаза, различил, как в их глубине мелькнуло что-то огнисто-красное – словно факел, вспыхнувший вдруг в темной глубине расселины. Заметил я и то (или же это только показалось) что ее глаза стали чуть у́же, чем прежде, а уголки их слегка скосились наверх.
– Не трогай меня, – шепнула она противным, жестким тембром. – Не смей меня больше трогать, не то пожалеешь.
На этом она вырвалась у меня из рук и выбежала из комнаты.
Той ночью я лежал и думал об огне, пожаре и вновь вспомнил об обугленных с углов рисунках моей предшественницы. Мне подумалось, каким образом она ушла из жизни, и на секунду я представил ее, терзаемую своим воображением и мечущую в камин изображение за изображением в тщетной надежде, что, уничтожив их, она получит хоть какое-то умиротворение.
Смерть ее объяснялась трагической случайностью, но меня на этот счет одолевало сомнение. Порою ум пылает столь неугасимо, что избавить его от страданий способен лишь один последний шаг, которого он отчаянно ищет.
***
Поведать остается лишь еще об одном нерассказанном случае (он произошел несколько позже), но именно он напугал меня сильнее, чем другие. На прошлой неделе Сэм пожаловался насчет пропажи игрушки – мишки, подаренного ему матерью на трехлетие. Мохнатый такой, с неровно сидящими глазами и в неуклюжих черных стежках там, где мех отошел и был неумело подшит отцом; тем не менее эту игрушку мальчик очень любил. Ее исчезновение обнаружилось вскоре после того, как Сэм проснулся: мишка всегда сидел рядом на прикроватном столике. Я попросил только что прибывшую миссис Эмуорт помочь с поиском, а сам пошел к Луизе спросить, не видела ли игрушку она. Луизы в комнате не оказалось, не было ее и во всем доме. Я вышел в сад, окликая ее, но лишь дойдя до дальних яблонь, я увидел Луизу вдалеке – опустившись на колени, она сидела у подножия холма.
Не знаю, какой инстинкт подсказал мне не привлекать ее внимание к моему присутствию. Тихо приближаясь с восточной стороны, я оставался под прикрытием деревьев, пока не подошел настолько, что мог различить, чем она там занимается. Правда, она уже встала, отерла руки о платье и побежала обратно к дому. Не окликая, я дождался, пока она вбежит в сад и скроется из виду, после чего сам приблизился к кургану.
Пожалуй, я уже знал, что именно найду. Там была свежевыкопанная ямка, отбросав от которой землю, я вскоре ощутил под пальцами мех. Глаза мишки пусто таращились на меня, даже когда я вытягивал его наружу. Что-то внизу треснуло, и наружу я выдернул только голову. А когда стал копать, чтобы вынуть всю игрушку, ее там уже не оказалось.
Я отошел от холма на несколько шагов, с внезапной, обновленной яркостью сознавая его странность: очерченность линий, предполагающую четкий план создания; то, как приплюснута его верхушка, словно приглашающая беспечных улечься, отдохнуть, облекшись приятной дремой его тепла; зелень его травы, настолько более сочной, чем окружающие поля, что казалась ненатуральной.
Я обернулся и на краю сада завидел фигуру в белом – ту, что некогда была моей дочерью и перестала ею быть.
***
Ну вот, теперь я собрался, да и детали почти все известны. Я снова лежу на своей кровати, а она стоит возле меня в темноте и с красноватым проблеском в глазах говорит:
– Я твоя новая дочь.
И я ей верю. Рядом со мною спит Сэм. Я укладываю его с собой каждую ночь, хотя он и спрашивает, почему я не оставляю его спать отдельно у себя в спальне, как большого. Иногда я невольно пробуждаю его из-за своих снов; снов, в которых моя истинная дочь лежит под курганом земли – живая и вместе с тем нет – в окружении призрачно-бледных сущностей, что забрали ее и теперь держат подле себя, разом любопытствуя и ненавидя, а крики ее глушатся, не проникая сквозь толщу земли. Я пробовал ее выкопать, но уже через несколько дюймов натыкался на камень. Так что то, что залегает под курганом, защищено надежно.
– Уходи, – шепчу я ей. Когда она моргает, красный отсвет словно трепещет.
– Навек ты его не убережешь, – говорит моя новая дочь.
– Ты ошибаешься, – отвечаю я ей.
– Когда-нибудь ночью ты заснешь с открытым окном или незапертой дверью, – сипловато шепчет она. – В одну из ночей тебе не хватит бдительности, и тогда у тебя появится новый сын, а у меня новый брат.
Я крепко сжимаю связку ключей. Их, нанизанных на цепочку, я ношу на шее, так что они никогда не выходят у меня из поля зрения. Уязвимы мы только ночью. Они являются лишь тогда, когда заходит солнце, и вкрадчиво пробуют защищенность нашего дома. Я уже выставил его на продажу, и скоро мы уедем. Время поджимает и их, и нас.
– Нет, – говорю я ей и смотрю, как она отступает в угол и медленно оседает на пол. Красноватые отсветы неусыпно бдят во тьме, и незримые фигуры снаружи пробуют окна, тянут на себя двери, а мой сын, мой настоящий сын, безмятежно спит рядом со мной. Он в безопасности.
Пока.
Ритуал костей
Голос директора школы звучал как трубный глас:
– А ну-ка там, Джонстон Второй, прекратить беготню. Бэйтс, в десять быть у меня в кабинете. Быть готовым объясниться, почему в два тридцать на уроке латинского в Кемптоне вы разглядывали формы красоток, уж не знаю, где вы их раздобыли. На латыни, сын мой, поскольку вы, видимо, такой знаток языка, что более не чувствуете себя обязанным его изучать. А вы, юноша, как вас там?..
– Дженкинс, ваша честь. Ученик-стипендиат.
– Ах Дженкинс, ученик-стипендиат. – Директор кивнул, как будто б все вдруг одним щелчком встало на место. – Надеюсь, вы не чувствуете себя слишком напуганным таким окружением, ученик-стипендиат Дженкинс?
– Немного, господин директор, – соврал я.
Школа Монтегю с ее панелями красного дерева, изысканными бюстами, легионами именитых мертвецов в напудренных париках, надменно взирающими со стен – премьер-министры, банкиры, промышленные магнаты, ученые, хирурги, дипломаты, военные, – было просто самым устрашающим местом, с каким мне до сих пор доводилось сталкиваться.
