Несмотря на шок, Эми дала вполне точное описание субъекта, который схватил Луизу Мэтисон, а также автомобиля, на котором он ехал. Нашлись люди, вспомнившие, что красный «Линкольн» был вроде как у Джона Грэйди, и полиция по прибытии к его дому опознала машину. На стук в дверь никто не откликнулся, и на крыльце у полицейских завязался спор, как быть с обоснованием нарушения неприкосновенности частной жизни. Спор прервал звук (реальный или так показалось) детского плача, и дверь попросту вышибли.
Джон Грэйди в этот момент находился в прихожей. Громадье его планов еще не было полностью осуществлено, так что в доме стоял тарарам: тут и там стремянки, банки с клеем и краской, меблировка завешана тканью и газетами. Левая рука у него была на ручке двери в подвал, а в правой он держал пистолет. Не успели его остановить, как он метнулся в ту дверь и запер ее за собой. Видимо, чувствуя, что подобное вторжение может произойти, первоначально хлипкую дверь он заменил капитальной, дубовой, со стальными полосами и засовом. На то, чтобы ее выломать, у полиции ушло двадцать минут.
Когда полицейские ворвались в подвал, Луиза была мертва. А рядом с ней на полу лежал еще один ребенок, мальчик лет десяти. Он был жив, но без сознания от голода и обезвоживания. Это был Денни Магуайер.
Джон Грэйди стоял над ними, приставив к своей голове пистолет. Последними его словами, прежде чем он нажал на курок, было:
– Это не дом. Это кров.
II
Зима вступала в свои права. Северный ветер хозяйски обдирал с деревьев последнюю листву, оставляя от нее лишь лоскутки на страх хвойным, с которыми справиться не мог. Рощицы юных буков, сгрудившись, дрожали под жалкими остатками своих крон, а сеянцы кленов желтовато посвечивали меж деревьев, как потерянное золото. На лесных просторах воцарилась своеобразная тишина: животные готовились отойти кто в зимний сон, кто в мир иной.
В Портленде деревья Старого Порта украсились белыми гирляндами, а на площади перед зданием Конгресса уже горела рождественская елка. Стоял холод, хотя и не такой, как мне помнилось по зимам моего детства. Тогда мы, помнится, всей семьей отправлялись встречать Новый год на север к моему деду, в Скарборо. У него в доме они с отцом попивали виски и рассказывали истории о войне: оба служили в полиции, хотя дед уже давно ушел в отставку. Мать без особого энтузиазма слушала те рассказы, слышанные ею уже множество раз, а затем отправляла меня спать. Снаружи голубовато светился снег, зажженный яркой высокой луной на чистом темном небе. Завернувшись в одеяло, я усаживался у окна и смотрел на него, подмечая его контуры и купаясь в его колдовской, таинственной потусторонности. Даже в самые темные ночи, когда луны не было видно, снег, казалось, магически удерживал в себе свет. Для меня, глазеющего из окна ребенка, он словно бы светился изнутри, и я засыпал при открытых шторах, чтобы последнее, что я видел перед тем, как закрыть глаза, была эта незапятнанная красота, а слух различал голоса тех, кого я люблю; то, как они отдаленно взрастают и убывают в тихой каденции.
Со временем этим голосам из моего прошлого суждено было смолкнуть. И дед мой, и родители – всех их теперь не стало. А я, как оказалось, стал тем, кого в детстве неосознанно боялся: человеком, чья кровь течет лишь в собственных жилах; фигурой без видимой связи с теми, кто произвел меня на этот свет. Когда же я сделал попытку укорениться, обзаведясь своей собственной семьей, у меня отняли и ее, и тогда я поплыл по течению, на время потерянный в местах без названий.
Но настал момент, когда до меня наконец дошло, что я не совсем уж брошен на произвол и есть, есть глубокие связи, сообщающие меня со всем тем, что я когда-то знал. И мне пришлось вернуться в эти места, чтобы найти их, и выявить их там, где они извечно лежали в ожидании под палой листвой и спрессованным снегом; лежали в памяти ребенка, сидящего у окна. Мое прошлое и мое настоящее пребывали здесь, в этом северном краю, и мое будущее, надеюсь, тоже. Скоро я снова стану отцом: моя возлюбленная Рэйчел через считаные недели родит нашего ребенка. Я чувствовал себя частью некоего цикла, медленно завершающегося в этом краю моего детства, и мне думалось, что я здесь останусь навсегда. Долгими зимними месяцами я буду брюзжать насчет холодов с такими же стариканами, как я: ну когда же весна? Весной я буду сетовать, что колеса у меня во время оттепели пачкаются и что житья нет от куч грязного снега, скопившегося на уличных углах, а снег будет неторопливо таять, пачкая улицы в тщетных арьергардных боях с наступающей весной. Летом буду отмахиваться от комаров и слепней, а осенью смотреть, как моя лужайка исчезает под бурым ковром из листьев, на который неминуемо ляжет снег.
Иногда, как и сейчас, я буду слышать, как кто-нибудь из моих соседей наполовину всерьез будет говорить, что, наверное, махнет жить во Флориду; что это, черт возьми, последняя зима, которую он терпит на промозглом северо-востоке, но понятно, что никуда он не уедет. Все это часть игры, в которой задействованы мы все; танец, в котором все мы участвуем. Я не смогу жить без смены времен года, потому что в них отражается ритм нашего существования – рождения и зрелости, упадка и увядания, но с вечным обещанием обновления для тех, кто остается. Быть может, с приближением старости я свое мнение изменю, и зимы будут действовать на меня сильнее, а северный ветер приносить напоминание именно о моей бренности. Быть может, такие названия, как Флорида и Аризона, потому и звучат столь зазывно как раз для тех, кто уже пожил: отсекая себя от времен года, можно позабыть правящий твоей жизнью ритм, пусть даже ноги у тебя по-прежнему движутся в последней фигуре танца.
***
Мой предполагаемый клиент задерживался, что меня в целом не напрягало. На Миддл-стрит для взбадривания магазинной публики исполнял святочные песни шумовой оркестр «Полумесяц». Залихватскую музыку я слушал, сидя на Биржевой в интернет-кафе, окруженный молодежью, погруженной в компьютерные игры. Это местечко – «Джава. Нет» – мне импонировало, хотя сегодня коэффициент двинутой на компах публики слегка зашкаливал. Здесь был приличный кофе и комфорт уютных кресел. А еще здесь удобно было встречаться с людьми, как бывает в местах, где народ так увлечен интернет-свиданиями и играми онлайн, что ему нет дела до того, что происходит поблизости. Из окна также сподручно было наблюдать за людьми. Вообще наряду с Ньюбери-стрит в Бостоне и всем, что ниже 14-й улицы на Манхэттене, окно «Джава. Нет» на Биржевой – одно из моих любимых мест, откуда можно наблюдать за проплывающим миром. Сейчас я там насчитал как минимум трех женщин, которые, не будь я безоглядно счастлив с Рэйчел, возможно, меня бы отшили, и правильно бы сделали. Также я увидел Мориса (произносится как «Морри́с») Гарднера – местную, можно сказать, знаменитость для тех, кто, подобно мне, имеет слегка чернушное чувство юмора. Этот самый Морис как-то раз подстрелил в торговом центре Санта-Клауса – так, несильно. Сам Морис утверждал, что Санта-де к нему с каким-то умыслом подкрадывался, в то время как Санта, давая показания на суде, заявил, что просто спешил в туалет. Так как Морис был в тот момент на коксе, да еще со щедрой присыпкой метамфетамина, судья принял сторону Санта-Клауса, а Мориса из благих целей оформили в тюрягу, чтобы Рождество прошло благополучно, без риска для здоровья юношества, гуляющего по торговым центрам. Теперь Морис, что называется, «слез», исправно принимал медикаменты и работал вторым мотористом на прогулочном катере. Что символично, он теперь каждое Рождество по зову души играл Санта-Клауса на детских утренниках где-то за городом. Из того, что я слышал, он считал это своим скромным воздаянием за прошлые грехи.
