Вдоволь наплескавшись, Найл натянул через влажные волосы тунику и обул сандалии. На вопрос паука, нет ли желания съесть еще одну рыбку, Найл ответил вежливым отказом: некогда разводить костер. Хотелось бы до темноты достичь Долины Мертвых.
Прислонясь спиной к дереву, а ноги сунув в мешок, Найл позавтракал своими коржиками, запив их ключевой водой. Козодой все так же валялся у потухших угольев. Паук на тщедушную тушку не польстился – брюхо у него сыто круглилось от полудюжины проглоченных вальдшнепов.
Не прошло и получаса, как они уже вновь шагали по дороге, оглашаемой птичьим гомоном. Сзади солнце едва показалось за кромкой недвижного озера. А в вышине, метрах в тридцати, Найл с отрадой заметил своего самозваного опекуна, ворона.
Пронзительная чистота утра и вид заснеженных вершин на фоне небесной синевы наполняли пьянящим восторгом. Здесь, на склонах гор, где уцелевшие на деревьях листья уже приобретали коричневый оттенок, Найл, пожалуй, впервые в полной мере проникся красотой осени.
Дорога так заросла травой, что местами уже и не проглядывала. Однако капитан нисколько не сомневался в выбранном направлении (подозрение такое, будто у него где-то внутри вмонтирован компас). На любом встречном распутье он без колебаний выбирал нужный курс.
Сам Найл чувствовал приятную безотчетную бодрость, какая нередко бывала рано по утрам. У себя во дворце он обычно просыпался перед рассветом и выходил на крышу смотреть, как встает солнце. В ясный день на самом горизонте можно было различить туманные очертания этих северных гор. И вот тогда он испытывал такое же неуемное, оптимистичное волнение, как будто бы находился на грани чудесного открытия. Сейчас накал этого ощущения был, можно сказать, поистине нестерпимым. Радостное возбуждение разбирало настолько, что было даже немного неловко. И до Найла вроде доходил теперь его подлинный смысл. Это было не просто чувство физического или эмоционального переполнения, но осознание того, что мир, воспринимаемый через призму активного бодрствования, на самом деле бесконечно хорош.
Было и еще чему радоваться. Он теперь не только получал удовольствие от того, что носит медальон повернутым к груди, но и от того, что его это наконец не утомляет. Все равно что плавать в воде: труднее, чем ходить по суше, зато какой восторг!
Было и другое свидетельство тому: несмотря на возросшую концентрацию, он сознавал присутствие в лесу духов природы. Когда путники поравнялись с громадным изогнутым деревом, толстая шишковатая кора которого имела такой вид, будто над ней резцом поработал скульптор, Найлу показалось, что он углядел среди корней старика. Стоило присмотреться, как дымчатый силуэт исчез, лишний раз подтвердив, что это и в самом деле древесный житель-элементал. А в другом месте, где поодаль друг от друга росло несколько дерев, таких высоченных, что зеленые тенистые кроны, казалось, срастались между собой, он увидал еще группу старцев с лицами настолько схожими, что эти существа, возможно, были членами одной семьи.
Капитан, понятное дело, не замечал элементалов, даже не обернулся в их сторону. Причиной тому, видимо, было внутреннее устройство пауков. Интерес к природе у них исчерпывается поиском пищи, а в остальном хоть трава не расти.
На одной солнечной поляне воздух гудел от насекомых. Источником тому были окровавленные кости какого-то животного, сплошь облепленные большущими, в фалангу пальца, сизыми мухами.
Стоило приблизиться, как жужжание смолкло. Капитан парализовал мух волей, вслед за чем приостановился и, бережно поддевая кончиком когтя, начал поедать их, как изюминки с торта. Он и Найлу предложил одну, но тот вежливо отказался («спасибо, я только что поел»). Приняв эту шутку за чистую монету, паук продолжил со смаком похрустывать вяло жужжащими навозницами.
Вызывало удивление состояние костей у трупа, будто их специально дробили и молотили. Или же сбросили его с огромной высоты, что едва ли вероятно: это создание было величиной с корову.
«Вот, – прочел паук мысль Найла, – упало с неба».
«Кто же мог такое уронить?»
В ответ капитан передал Найлу образ: что-то вроде птицы, но с тупорылой головой черепахи.
«Там, откуда я родом, рабы называли их оолусами».
Слово сопровождалось образом, напоминающим яйцо, что еще сильнее сбивало с толку.
Вид расколотых костей вызывал отвращение и вместе с тем тревогу.
«Они опасны?»
Ответ капитана был сдержанным и сжатым, что-то вроде: «Для меня – нет».
Спустя десять минут они приблизились к гнилой коряжине в оранжевых разводах грибка. Взгляд магнитило причудливым узором плесени, как вдруг перед глазами у Найла мелькнула круглая мордаха – такая же оранжевая, как грибок, – подглядывающая из-под коряжины. Это определенно был еще один древесный элементал; не будь так обострено восприятие, Найл его и не заметил бы. Сосредоточенность Найла делала окружающее более интересным, точнее, заставляла осознавать, что оно и есть гораздо интересней того, что приоткрывается скудным диапазоном наших людских чувств.
При переходе через лесной ручей они остановились попить, и паук невзначай замер у быстрой воды, словно зачарованный трепещущей игрой света на земле, в прогалинах между деревьями. У человека подобное состояние ума называлось бы ленью, у паука же оно просто выражало отсутствие такого понятия, как время. Между тем Найл, присев на камень, воспользовался возможностью перевести свое сознание на ворона, который устроился по соседству, на высоком суку.
Встретив капитана, Найл, признаться, беспокоился, не сочтет ли паук ворона за потенциальную еду. Но тот, видимо, чувствовал, что у его спутника есть свои причины оставлять птицу в живых.
Глазами ворона Найл мог озирать плавную покатость предгорья, уходящего затем круто вверх на севере, где горы вздымались сплошной стеной. Он замечал, что пернатому явно по нраву быть эдаким «проводником» человечьего сознания. Это давало его миру иное, дополнительное измерение, и он готовно откликался на все поступающие сигналы, будто становясь продолжением тела самого Найла. Стало вдруг понятно, как и почему Магу удается столь легко управлять умами птиц и использовать их в качестве лазутчиков.
Капитан, похоже, не торопился уходить из пятнистых прогалин света и тени. А потому Найл сделал так, чтобы птица с сука поднялась в небо. Мощные крылья вскоре взнесли ворона на высоту примерно в четверть мили, откуда сделалось видно, что в якобы сплошной стене утесов на расстоянии нескольких миль имеется брешь, через которую бежит широкий поток. Ущелье, видимо, образовалось в результате смещения горных пластов, а затем его сгладила и углубила река. Ее русло, идущее на северо-запад, являло собой кратчайший путь к Долине Мертвых; вот только склон там больно уж крут. А сверху его венчало зазубренное острие, словно палец, уставленный в небо. Верхушка того острия блестела так, будто на нем сам по себе горел какой-то яркий свет.
На ближней кромке долины, вровень с линией горизонта, Найл с интересом обнаружил развалины поселения – похоже чем-то на прибрежный городок Сибиллу. Как и Сибилла, это место, очевидно, существовало еще до восшествия пауков.
