Я даже не смог похоронить бедного Иосифа, своего негордого и тихого отца. Да, отца. Лучше называть его так. Я должен был скрасить его старость, он жил до ста одиннадцати лет.
Я вдруг понял, что он был единственным человеком, которого любил я сам… Но в двадцать шестой день месяца абиба он умер.
Кто я теперь? Болтун и торговец кифом, одурманивший целый римский гарнизон. Отщепенец. Груз для лодки. Нелепое соединение жидкостей – лимфы, крови и мочи. Я даже не знал, какова судьба моих собственных детей, зачатых за эти годы от разных женщин в разных местах. О чем я мог бы поговорить с собой, встреть я себя на дороге? О свойствах цифр и букв? Да я плюнул бы себе в лицо! Невежда! Что ты знаешь?
Я не знаю, что со мной было до рождения, и не знаю, что будет после смерти. В сущности, я окружен абсолютным незнанием вообще. А то частное знание, которое имею, не стоит и потертой лепты…
Я плакал, свернувшись на дне лодки, обхватив колени руками, как часто делал в детстве. В эту минуту мое отчаяние не могло больше быть источником силы, я просто искренне захотел умереть, поняв, что ничего страшного в этом нет, поняв, насколько прекрасно само свойство смерти – небытие, свободное от всего, лишенное даже намека на страх или гордыню, трусость или предательство.
И безмятежность. А может быть, возможность встречи с Иосифом.
Вдруг я почувствовал, что меня вдавило в дно лодки, будто гигантские невидимые руки быстро и бережно подняли ее к небу. Я открыл глаза и увидел над собой огромное черное лицо с длинным носом. Поразительно красивое, оно почти сливалось с небом и смотрело на меня желтыми миндалевидными глазами, в которых угадывалось сочувствие. Над этими яркими нечеловеческими глазами и узким лбом торчали высокие острые уши. Это был Лик Отсутствия, перед которым все живое теряло смысл, и я испытал восторженный ужас.
Я взглянул за борт – лодка висела на умопомрачительной высоте. Вдалеке виднелись в свете звезд вершины гор, а озеро подо мной было похоже на тусклую лужу с неровными берегами, на которых кое-где виднелись крохотные светлые точки – горели костры путников и рыбаков.
По обеим сторонам от величественной черной головы шевелилось множество бледных полупрозрачных голых людей, напоминающих египтян, было похоже, что они шли друг за другом, а потом остановились. Они отчужденно смотрели на меня, чего-то ожидая. Все они были с какими-то изъянами – я заметил мужчину с распоротым животом, смертельно худую женщину, младенца с необрезанной пуповиной, молодого мужчину с отрубленной рукой…
Мощь и величие исходили от черного существа, держащего на ладони мою лодку, и я с трепетом понял, что это Анубис, который провожает караван умерших за день людей в вечность, они только начали свой путь и дальше должны были проследовать орбитами планет.
Когда я возжелал смерти, алое облако скорби вокруг меня было столь ярким, что Анубис не мог не заметить его на пустой глади озера своим божественным зрением. Он сжалился и решил помочь. Каким-то образом я понял, что для согласия присоединиться к процессии должен сказать только одно слово «да» на египетском наречии и Анубис возьмет меня с собой в сферы, где уже не будет страдания, но я медлил, это было важным решением.
Великолепная черная голова нетерпеливо качнула ушами, и мне показалось, что я услышал голос Иуды, полный волнения и любви.
В ту же секунду я очнулся на дне лодки. Туман над озером рассеялся, появились звезды. В темноте сбоку маячил огонек. Все это время лодка кружилась на тихой воде недалеко от причала. Я понял, что Иуда зажег лампу, вышел с ней на берег искать своего учителя и этим спас мне жизнь. Иудушка, йильди!..
[31] В лодке лежало только одно весло. Я взял его и направил лодку к берегу.
Глава 23
Любовь Филиппа
Тем вечером мы сидели, как обычно, на берегу озера у костра. Звезда Цедек приблизилась к владениям Альмы
[32] и была такой яркой, будто рассчитывала согреть земных тварей своей милостью. Мы собрались вместе. Андрей вернулся из Вифсаиды и рассказывал новости. Симон жарил для всех чечевичные лепешки на камне. Шелестели волны на песке, пламя костра металось то в одну сторону, то в другую, и Симону приходилось передвигать камень. Был один из тех вечеров, которым я придавал мало значения, но которые стали, как вижу теперь совершенно ясно, подлинной и лучшей текстурой моей жизни, в иные дни в большей степени пропитанной горечью и суетой.
Разговор зашел о мужеложстве.
На днях к пристани причалила большая лодка, хозяин которой зарабатывал тем, что перевозил людей и грузы с берега на берег. В числе каких-то переселенцев на этой лодке приплыл юноша по имени Иона, чтобы увидеть меня. Он был красив: стройный, смуглый, с горбинкой на тонком носу и зелеными глазами. Он имел безволосые голени, умащенные кудри, бритые щеки и мягкие одежды, а также мелодичный голос. Юноша оказался родом из Гиппоса и пришел ко мне, потому что слыхал, что я не так суров, как другие учителя. Причина была в том, что его необоримо влекло к мужчинам. В Гиппосе он подвергался издевкам и насмешкам, родители стыдились его, а сверстники избегали. Но сильнее всего его оскорбляло то, что знакомые отказывались считать его мужчиной и называли не иначе как «лилла»
[33]. Он справедливо полагал, что имеет право оставаться настоящим мужчиной, любя мужчин и отдаваясь им. Ему повезло, что он жил не в Иерусалиме, где сутулые чванливые книжники нового поколения имели бо́льшую власть, чем в глубинке, и могли потребовать суда над ним, хотя в Торе и не запрещается мужеложство, там сказано только о запрете совокупления с гермафродитом: «И не ложись с мужчиной, который с ложами женскими», и запрет объясняется лишь заботой о гермафродите, который может зачать ребенка, но погибнет в мучениях, когда дело дойдет до родов. Впрочем, я слышал от одного почтенного старца устный комментарий к Торе о допустимости совокупления с гермафродитом через тыльные врата.
Да, какой-нибудь бессердечный книжник с хорошо подвешенным языком запросто мог доказать толпе на площади, что этот ангелоподобный юноша Иона – главная беда Израиля. Законоучители, вестники Божией воли… Откуда берутся эти пустые люди в таких количествах? Как далеко в чертоги ненависти заходят они в своей уродливой вере! Мудрый Гиллель Вавилонянин сказал им: «То, что ненавистно тебе, не делай другому, – в этом вся Тора», но и его голос утонул в шуме толпы.
Мудрость нашего народа уже почти занесло песком.
Иона признался, что не может больше так жить, и попросил меня исцелить его от склонности к мужеложству. Это рассмешило меня.
– Твоя страсть – это твоя жизнь, – сказал я, – а разве я могу исцелить тебя от жизни?
Он удивился, что я не стал бранить его или увещевать, и его смазливое лицо просияло.
– Люди не считают тебя мужчиной, а меня не считают человеком, поэтому я очень хорошо тебя понимаю, милый Иона, – добавил я, чем утешил его окончательно.
